Lena Swann - Искушение Флориана

Тимофей, не изменившись в лице, с таким же неподвижным выражением рептильих глаз, развернулся, сделал какой-то еле заметный жест (быстрый полукивок вбок головой) одному из своих служек (видимо, приказывая забрать все оставленные в алтаре вещи) — и плавно, волоча длинный хвост мантии по полу, вышел, — где-то ближе к порогу, не оборачиваясь, тихо, в зависшей в церковке гулкой тишине, процедив между зубами:

— Ты у меня за это поплатишься, попик деревенский!

И, едва вся свита вымелась вслед за «владыкой», Игнатий, выйдя на середину церкви, уверенным и спокойным уже голосом сказал:

— Двери! Двери! Заприте двери! Чтоб никто не ворвался больше из оборотней и не осквернил Христовы святыни! Но прежде: прямо сейчас каждый из вас должен для себя решить — с кем вы? С Христом? Или вот с ними…? Если вы Христовы — оставайтесь со мной. А если вы не уверены, если в вас есть хоть доля сомнения, — добро пожаловать прочь за дверь, вон, вслед за ним, за этим гламурным оборотнем! Предупреждаю: со мной будет трудно: скорее всего — отберут храм, и придется уйти в катакомбы. Ну что ж — раз это цена спасения души! — значит, время опять пришло. Главное — не предать Христа, и не поклониться антихристу. Что ж мы — разве баре какие-то, что ли, в сравнении с первыми христианами? Что ж нам, западло уйти в подполье — и принимать Святое Причастие тайно собираясь по домам — в простоте и радости? Или — что ж нам, западло, разве, служить богослужения тайно в домах и подвалах, или в лесу, как служили герои духа в благословенной катакомбной русской православной церкви — после прихода антихристовой большевистской власти в России и разгрома и захвата церкви агентами НКВД? Идола из зданий, и из камней, и из иерархий мы делать не будем. А отчет дадим только Христу. Кто со мной — выйдите сюда, на середину храма!

И в следующую секунду весь храм, в одном дыхании, с одним биением сердца, шагнул к Игнатию, заградив его, кругом, словно защитной стеной.

И Яна, делая свой шаг вперед, одной рукой быстро достав мобилу из кармана, кое-как успела кликнуть мэссэдж в Whatsapp Маше: «Видимо, я немножко задержусь. Запускай зеркало сайта на облаке без меня. Увидимся в воскресенье!»

А вот — Глебова желтейшая канарейка. Кажется, её… — нет, его! — звали как-то эпически. Но потом переименовали в Киану Ривз — ох, как Глеб меня к злосчастному Киану ревновал! «Мнда, хорошшш! Ничего не скажешь! Но он же просто молчит, как дебил, и делает тупое лицо! Ноль как актер! И на этом выруливает весь фильм! Из моего театра его бы выгнали взашей!» Как много ржавых, давным-давно уже девальвированных, обесцененных монеток памяти накапливается за жизнь, в кармане… Которые почему-то, в какую-то секунду-две, так невероятно важно казалось крутить в руке — лет девятнадцать назад. Иногда даже уж хочется любимой гелиевой ручкой проделать в кармане дырку — чтоб высыпался, со звоном, на афинскую мостовую, весь этот мусор.

Но Глеба монетки такие не обременяли почти вовсе: у него их почти вовсе не было! Какие-то из веселящих веществ, обильно им в последние годы из-за депрессии потребляемых, грабили его, регулярно беспощадно опустошая карманы Глебовой памяти, и ржавые монетки воспоминаний (а затем, в последние пять лет, — уже и монетки новенькие, только что отчеканенные) у Глеба выкрадывали, — и, увы, явно метили вскоре еще и убить самого карманов владельца, — видимо, чтобы убрать ненужного свидетеля своих преступлений.

Глеб, мы едем гулять на Воробьёвы, как договорились? Я внизу же, на велосипеде, жду у твоего подъезда! «А мы разве договаривались?! Катюшенька, какая приятная неожиданность! Ты в Москве?! Когда ты прилетела?! А как ты узнала мой новый мобильный?!»

Глеб был актером не просто первоклассным, а лучшим в Москве, редким, — гением — игравшим на театральной сцене настолько внутренне, камерно, интеллектуально и тонко, как может только литературный герой, раскрытый в тексте изнутри, — а уж никак не лицедей на публику.

Но в кинематографе — ник, засыхал от дешевки ширпотреба в жалком, нищем (и духом и бюджетом), эпигонском постсоветском кино, — ни один русский режиссер не выдюжил снять фильм, который был бы Глебу, как герою, по росту, — найти уникальный немассовый сценарий, уникальную роль: вслушаться в Глеба, всмотреться — и найти оправу его гению. Одна-единственная черно-белая семиминутная короткометражка, из убогого жанра «другое кино» (дрожащей бытовой камерой про бытовуху же снятая, одним безотрывным планом с первого до последнего кадра) — с Глебом в главной (из всего двух ролей), взяла какой-то там плохо валявшийся приз в Каннах. Нет, его, конечно, нарасхват звали во всякие мыльные новорусские уси-пуси, снятые в стилистике рекламы косметических салонов, про золушек и олигархов, да в «бандитские петербурги» — прятать огурец в портупее и гоняться, с другими молодыми балбесами актерами, по скользким улицам, изображая урок и ментов… Но ничем, кроме нервных срывов Глеба и депрессухи, такая безмозглая подработка не заканчивалась.

— У меня слишком маленький подбородок, — критично, с упреком как будто судьбе, говорил Глеб, хлеща водку у себя на кухне после съемок. — Я не гожусь в главные герои боевиков! — и потом вдруг, разом выплеснув из ушей напетое какими-то бездарями, расхохотавшись, фирменно выдвигая при хохоте вперед нижнюю челюсть и выставляя массивную нижнюю губу, как будто что-то ловит с неба, честно выпаливал: — Да уж лучше я буду одну водку с хлебом кушать, чем в таких фильмах зарабатывать! Это же застрелиться можно от тоски! Из их же игрушечного револьвера!

Актерскую фактуру Глеба знатоки-критики сравнивали с Туртурро. Но Глеб играл глубже, безусловно гораздо глубже. Словом: Глеб был слишком умён и слишком гениален, слишком самостен, для безмозглой, в общем-то, профессии актера, требующей быть в достаточной мере пустым, чтобы режиссер по прихоти мог заливать в тебя произвольные жидкости, как в бутылку, — и богатство собственного содержания и жажда реализации взрывали Глеба изнутри из-за жмущих, не по росту, навязываемых внешних амплуа. Коллеги его — те, кто поглупее, да побесталаннее, да понаглее, да по рвачестее, живут ведь вполне благополучно и даже зарабатывают вполне, не гнушаясь грязного подножного корма, реклам, сериалов, выступлений на днях милиции, на днях органов, на свальных торжествах вертухаев и быдла в честь захвата Крыма, и прочего актерского позора. Глеб же, со своей разборчивостью и депрессией из-за отсутствия достойных ролей, прозябал и часто нищенствовал. В театре, впрочем, всё еще перепадали иногда роли, которые Глебу чудом, живостью своей, удавалось делать даже богаче, чем они задумывались режиссером. А однажды — вот уж была неожиданность! — моя неблизкая знакомая — тонкая изломанная нервная немка, имеющая репутацию лучшего культурного критика Европы, не знающая, что я с Глебом знакома с детства, вдруг с придыханием поделилась, как самой интимной тайной, почти влюбленностью: