Lena Swann - Искушение Флориана

— Катюша, не смотри на меня так! Я смущаюсь… — и ржал как страус над своей же опять шуткой — и вдохновенно несся к очередному акациевому кусту.

Когда через девять лет, в невероятно шумной, хоть и изысканно-маленькой, школьной компании, на грязненькой маленькой кухне у Глеба, Катюша напомнила ему про обезвреженный дурацкой надписью комсомольский билет (который она, — полюбовавшись с часик Глебовой надписью, — разумеется, разрезала на мелкие части и вышвырнула тут же в ведро), провалы в его памяти (выглядевшие хотя еще вполне невинно, как обычная забывчивость) уже начались:

— Как?! Я его подарил тебе?! Гениально! — ржал, восхищаясь сам собой Глеб.

Впрочем (помнил!) и тут же при всех, жутко смущаясь (и, как всегда, когда смущался, по-актерски беря себя на слабо, говоря крайне громко, крича почти — чтобы все слышали — чтобы никто не подумал, что он стесняется, — по актерским правилам, вот этим вот скандированием собственную застенчивость стремясь побороть), объявил, что «в выпускном классе был… в Катюшу влюблен… несколько дней!» (Кажется, в тот момент, я испытала живейшую досаду на Глеба: «нет, чтоб вовремя мне сказать! Когда мне это было бы по-детски безумно важно, — а не сейчас, когда хуже времени не придумаешь, для его признаний…»)

Ужас, то время вспоминать даже не хочется: тяжелейший уход от Леонида, его чудовищные, каждые полчаса, звонки (на моднейший ее, один из первых в Москве, гигантский, размером с четыре куска мыла, с антенной размером с перьевую ручку, только что изобретенный мобильный телефон) с неимоверной руганью, с оскорбительнейшими маниакальными обвинениями… Да, да, я хорошо помню этот мой первый к Глебу приезд в гости — после девятилетней почти разлуки: позвонила Марина среди ночи: «Мы у Глеба! Мы все очень хотим видеть тебя! Глеб вот просто вырывает трубку и требует тебя к телефону!» Видеть никого не хотелось. Катюша бросила трубку. Но через минуту, когда позвонил ей уже Глеб, Катюша мрачно спросила его: «Какой адрес? Диктуй…» И с отвращением вызвала себе такси. Было в общем-то понятно, что вытаскивать себя придется, через не могу, за шкирку — как барону Мюнхгаузену из болота — из чуть было не убившей ее многолетней, нагрянувшей как-то без спросу сразу после школы, чересчур взрослой и чересчур мучительной затяжной истории с женатым человеком значительно старше нее, продолжавшим жить в прежней семье, приезжавшим к ней раз в неделю, но при этом бывшим крайне болезненно ревнивым — маниакально, до скандалов, криков, драк и истерик, ревновавшим и буквально сходившим с ума, когда Катюша встречалась с друзьями, да и вообще когда разговаривала хоть с кем-нибудь кроме него (и именно из-за этого Катюша много лет уже не видела никого из школьных друзей).

— Катюшенька… Ну я провожу тебя? Хоть сейчас-то?! Или опять… «ухажёр» какой-нибудь за углом ждет?! — громко выпалил Глеб, дурашливо выкатив грудь колесом и предлагая ей вдеть ручку под его оттопыренный локоть — когда Катюша засобиралась домой — после всеобщего бессмысленного, но неостановимого трехчасового хохота от школьных шуточек и воспоминаний.

Катюша нервно улыбнулась, опустила глаза и, почему-то еле сглатывая слезы (от жалости к себе, от того, что дурашливый, легкомысленный, всё такой же детский и беззаботный Глеб даже представить себе не мог, из какого ужаса бредового карцера отношений с офонаревшим от ревности маньяком она с трудом пытается вырваться! — словно судьба сполна наказала и Леонида, и ее, этим его ревнивым маниакальным сумасшествием, — за предательство по отношению к его жене), выговорила:

— Нет, Глебушка… Февраль. Не сезон, никакой акации сейчас нет. Умрем по дороге от истощения. Я закажу себе такси.

— Катюша! — вспылил Глеб, не отпуская ее, дергая за рукав. — Ну! Ну скажи мне!

— Что тебе сказать, Глебушка? — спешно напяливала куртку Катюша и старалась не смотреть ему в глаза.

И Глеб, примеривая опять актерское комическое амплуа, вдруг заорал на всю квартиру, испугав и рассмешив друзей:

— Ну что-что?! Как будто ты не понимаешь, что! Мы поженимся с тобой?! — и тут же, завидев несчастное чуть не плачущее лицо Катюши, еще больше прибавил комических дурашливых ноток: — Мы поженимся с тобой? Хоть когда-нибудь?!

Катюша уехала и много дней не подходила к телефону, когда определялся номер Глеба: одно дело — мучительный уход от Леонида, — но уж совсем другое… — ни с того ни с сего начать в это же самое время флиртовать или даже просто кокетничать со школьным другом… — это было бы в ее шкале ценностей невозможным.

Глупые, неоправданные, на самом-то деле, опасения: в щенячьей детской радости и ласковости, с которой Глеб, после девяти лет разлуки, к ней бросился, и в том, как с непосредственнейшей детской страстью жаждал ее компании, было ровно столько же детской невинности, как в обжирании вместе с ней кустов акации, за девять лет до этого.

К счастью, когда Катюша очень скоро это поняла, и когда вскоре вновь они запросто, дурашливо, как в школе, дружили и общались с Глебом, чуть ли не каждый день созваниваясь или гуляя, она как-то (с благодарностью судьбе за мудрость) разом осознала, что то удивительное чувство, которое оба они друг к другу испытывали, и которое в какие-то секунды (по идиотской моде людей вокруг) принимали в себе за всё еще саднившую наивную и невысказанную чистую детскую школьную платоническую «влюбленность» друг в друга, — на самом-то деле было просто восторгом дружбы — восторгом от встречи чем-то родного человека с одинаковой крепкостью заварки глаз: восторгом от встречи ровни по какому-то внутреннему бесшабашному высокому раздолбайству, по бескорыстному веселому пошибу — который не так-то уж часто встречается у людей. Взаимным интуитивным восторгом от встречи человека, которому есть до тебя дело, и которому ты по гроб жизни будешь не чужим, а трепетно дорогим. И которому можно позвонить в любом часу ночи, разбудить и сказать: «Слушай, поехали на великах прокатимся, прямо сейчас, а? Чего-то на душе паршиво…» — и точно знать, что разбуженный будет счастлив услышать твой голос, счастлив вскочить, умыться холодной водой — и рвануть, везя велик рядом вниз по ступенькам, с пятого этажа.

— У тебя с Васнецовой, что, — любовь? — завистливо спросил как-то раз Глеба жилистый блондинистый жигалистый карьерист, людоедски-блестяще (и слишком уж правдоподобно) игравший роль подлеца с Глебом в одной пьесе: Катюша едва успела закрыть дверь за собой, выйдя из гримерной Глеба, всучив ему, сразу после спектакля, громадный букет роз и пообещав ждать его возле театра на улице для прогулки, — и успела услышать, уже сквозь захлопнутую за собой дверь, ответ (мерзавцу) Глеба — от которого как-то счастье разлилось по душе: