Lena Swann - Искушение Флориана

А вот вдруг — чудо: в трамвае (где невыносимо пахло немытыми нищими стариками), гладко бегущем теперь уже к Глифаде прямо по берегу моря, — вдруг, когда проезжали церковь, с десяток пассажиров бережно, благоговейно и прочувствованно перекрестились.

Хвойные Вулягмени, пустынные Варкизи… Невозможным оказалось даже искупаться — из-за чудовищных языческих названий набережных у моря! Шоссе и мысы всяких аполонов, проспекты посейдонов и прочих бесов, вытоптанные местечки бывших бесовских капищ и храмов… Екатерина вернулась в центр города и с грустью и недоумением думала о том, что в сущности афинский парфенон — это советский мавзолей упыря-убийцы на красной площади. И пока греки языческий парфенон, посвященный бесам, не разрушат, не снесут с корнем, не выкорчуют, — и не переименуют заодно столицу — ничего у них хорошего не будет, — так же как ничего хорошего не будет и в Москве, где сатанинская гнусь выпотрошенного и нафаршированного химикатами трупа антихриста-убийцы гниет на Красной площади и отравляет воздух всей страны.

Невозможно быть «чуть-чуть» христианином, или «наполовину» христианином: ты или христианин, или язычник-бесопоклонник. Название «христианская страна» — ровно по этой причине — миф. Или, в крайнем случае, максимум, означает: «в нашей стране живут несколько настоящих христиан, и мы их пока что до сих пор не убили».

Но так радостно в сердце было, что у греков сами дни недели (в отличие от вопиющих языческих названий города и улиц — существование которых невозможно было бы вообразить, скажем, в той же Италии) — Христовы! (не в пример языческим англоязычным или немецким названиям). Кирияки! Как прекрасно назвать воскресенье: День Господень!

И сами греческие церкви (даже сама архитектоника!) были, конечно, неизмеримо ближе, чем та же внешняя роскошь и пышность возрожденческих венецианских, флорентийских, римских церквей — с их чесоточным желанием материализовать, воплотить и выразить невыразимый чистый дух в дурной падшей олимпийской пухлой окаменелой плоти — что, в общем, местами визуально и по духу подменяет веру до ее полной противоположности. А вот — у греческих церквей — снаружи нет ни вида, ни величия, — всё как будто вывернуто внутрь — и только внутри вдруг раскрывается Вечность и Царствие Божие — всему видимому внешнему земному миру противоположное.

В центре города харупей, к счастью, как будто бы не было. В воздухе пахло разогретым розмарином и обглоданными эвкалиптами: и, втягивая в себя этот запах, Екатерина думала, что, может быть, вот так же пахло, когда апостол Павел пришел в Афины — чтобы спасти всего одну-единственную душу из всего кичливого болтливого бесовски-языческого города — душу Дионисия Ареопагита. Даже один человек в целом городе, искренне воспринявший Благую Весть — это уже роскошь и много! Так было всегда. И сейчас тоже. Никакими стадами и толпами ничто духовное не измеряется. Измеряется только единицей уникальной спасенной души, услышавшей и принявшей Благую Весть. Нет никакого стадного спасения. Это вранье. Спасение — это всегда уникальный и единичный феномен встречи одной единственной души со Христом. «Двое будут под кровлей — одна возьмется, а другой оставится. И двое будут в поле — один возьмется, а другой оставится». Вот уж, во истину, нет в этом падшем мире (ёжилась Екатерина, с болью думая уже про страну свою собственную) ни одного народа, для которого Благая Весть Христа была бы органичной, — во всех без исключения народах Евангелие наталкивается (и всегда наталкивалось) на ожесточённейшее сопротивление «естественного», «природного», «народного», «государственного», «национального», племенного, почвенного, — то есть всех тех вещей, которые «естественны» для этого страшного падшего мира, — но противоестественны для Царствия Божия и убивают веру. Или — что еще хуже — подменяют ее, имитируют. Одна из самых страшных вещей, которая может случиться с христианством и с христианином — это отождествить себя с земным государством.

Екатерина вдыхала эвкалиптовые запахи, которые вдыхал апостол Павел, — и думала о том, что если и может уцелеть что-то в городах от древних феноменов живых вспышек духа — то не дома, не архитектура, не народы, не государства, и не традиции — а только дух. Вот уж точно — нет, не может быть и не должно быть в христианстве «ни эллина, ни иудея». Вера сугубо и только индивидуальна, — и на Страшном Суде «соблюдением национальных традиций» и «обрядов» ты не откупишься. Вера и дар духа, на миг (для близоруких внешних земных глаз), вроде бы по чуду как бы вливалась, при благовестии, в сосуд «народа» (как просто имеющегося номинала слушателей вокруг), — национальность как бы на миг случайно обводила круг слушающих, — но вот уже опять сразу же после этого национальность и государственность моментально становились соблазном — потому что именно нацию и государство, а не Христовы заповеди, язычники начинают считать контуром веры, — и сама суть христианства таким образом убивается. Абсурд. Замкнутый круг. Богословы, заигравшиеся в национализм, государственничество или в империю, завороженные блеском империи или силой государства (которые всегда «от мира сего»), так и не нашли в себе мужества признать, что огромная часть исторического пути «государственного христианства» была кривизной, и что чудо живой веры оставалось хоть кое-где живо не «благодаря» им, а вопреки. Нужна была ломка всего «естественно-национального» и внутреннее перерождение — а вместо этого — чаще всего возникали подделки и имитация, и ритуалы, которые убивают дух. Всё, до чего дотрагивается земная власть, — омерщвляется и омирщвляется, становится фальшивкой, подделкой. И всё, чего добиваются с помощью земной власти, — становится имитацией, подделкой и враньем. Глубочайшая ошибка вообще считать, что внешняя история падшего мира «направляется Богом». Божье в этом мире — это краткие и хрупкие исключения, — а не мощное нахрапистое правило.

Екатерина, чуть оклемавшись, улыбалась худеньким афинским лесным голубкам-бездельницам (с чудовищным, как у всех лесных голубок, громким, резким и уродливым взвинчивающимся в воздух как вертолет, голосом — результатом грехопадения всего мира), праздно, как и греки, сидевшим в уличных кофейнях. У автобусных остановок висели лопнувшие перегорелые лампочки бордовых гранатов.

Аккуратно переступать через (нигде по нескольку дней не убираемые) собачьи кучки на афинских тротуарах — и по ним находить дорогу к отелю. Жонглировать, в безопасных промежутках, взглядом лимонами и апельсинами на деревьях по пути. Тоже — утешение.

И как-то оскорбляло взгляд профанированное греческое слово «просфора» — тут и там кричащее о каких-то спец-предложениях на магазинчиках. И, наоборот, удивительно приятно было, из-за этимологических причин, произносить, благодаря за что-либо: «Евхаристо!»