Lena Swann - Искушение Флориана

— У меня с ней… — задиристо-утвердительно громко заартачился Глеб. — У меня с ней…! — и тут вдруг, хохотнув и прибавив скандальных задиристых ноток, выпалил: — Больше чем любовь! У меня с ней дружба!

А вот вобла сушеных вонючих (задохнулись, дверь не надо было запирать) носков на лесках у Глеба в ванной была уже немножко лишней. Они прибежали с улицы, промокнув в грозу и шквальный ливень до носков, промерзнув до костей. И ехать сейчас на велосипеде обратно в центр, к себе в съемную квартирку в Богословский переулок, из его Измайлова, было бы безумием. Глеб, с благороднейшим самопожертвованием, позволил Катюше оккупировать горячий душ — выдав ей чистую сухую уродливую майку и безразмерные запасные свои чистые джинсы, и даже условно чистое полотенце (для рук, банного не нашлось), и, с актёрствованием, брюзжа баском, сам пошел кормить кенара и готовить чай на кухню. Через минут пять, впрочем, раздался тихий стук в дверь ванной, открылась щель, в нее втиснулся выразительный локоть Глеба с ее мобильным телефоном в руке — надрывавшимся от звонка, — Катюша подобралась, облив пол душем, к двери, выхватила мобильный, — локоть пропал, дверь захлопнулась, — Катюша влезла в ванну и, корчась под вонючими недосушенными, опять ошпаренными душем дырявыми носками Глеба, пляшущими над ней на лесках, ответила на звонок Леонида. Впрочем, могла и не отвечать, — вопрос, который Леонид ей задал, Катюша слышала уже миллиард раз:

— С кем ты там мне изменяешь?

— Я не делаю этого. Но вообще это не твое дело. Не звони мне больше. Я же сказала тебе.

— Где ты? Я стою рядом с твоей квартирой. Где ты шляешься?

— Я у друга.

— Ах вот как? Ты мне изменяешь с ним?

— Нет, если тебе интересно — то я принимаю душ. И нюхаю его носки.

Катюша вышла зарёванная из ванны и грубо спросила, нет ли чего пожрать.

— А вот пожрать-то у меня и нету…! — без тени удивления заглянул Глеб в картинно-пустой холодильник. — Могу предложить только маринованные огурчики в банке!

— Ох! Это было бы прекрасно! — усаживалась Катюша, залезая с ногами, в ободранное, чрезвычайно удобно поставленное рядом с окном и кухонным столом гигантское кресло, и хлебая горький горячий чай, и думая о том, что огурчики, у нищеброда Глеба, наверняка оставлены для закуси, на ночь, для водки, на-после-спектакля. И что если она их сейчас бесстыдно сожрет — то Глеб ночью упьётся без закуси, и жрать ему будет не на что и нечего. — Маринованные огурчики — это было бы прекрасно!… — протянула Катюша. — …Но, увы, мне их доктор Монтиньяк не разрешает есть!

— Ну, хочешь, я с ним поговорю? — мгновенно расхохотался Глеб, подставляя ей банку.

Катюша не была уверена, слышал ли Глеб хоть что-либо из ее разговора с Леонидом, — дверь была закрыта и душ шумел, — но ей казалось, что с этого дня Глеб стал к ней относиться как-то особенно бережно — увидев вдруг, что за взаимной ее дурашливостью — тяжелая какая-то жизнь, страшная какая-то трагедия, — и, с каким-то рыцарским тактом, стал словно бы защищать ее — от чего-то, про что он сам не знал, благородно вышагивая рядом с ней на прогулках и держа уважительную дистанцию.

Глеб в буквальном смысле (сам того не зная) вытаскивал ее из чудовищных нервных срывов, случавшихся с ней в тот момент, когда она решилась-таки резко разорвать все контакты с Леонидом: его звонки, ругань, угрозы, истерики — заканчивались теперь тем, что она просто вырубала мобильник.

Нагрянуло лето, и Глеб заезжал к ней каждую ночь, вернее под утро уже — в три-четыре часа ночи — и они ехали на велосипедах встречать рассвет по бульварам. У Румянцевки в зарослях пели соловьи на церковнославянском. У заворота от Боровицкой к Волхонке (у длиннющих, за угол заворачивающих деревянных ремонтных лесов с жутко шаткой, кое-где проваливающейся, деревянной дорожкой вместо тротуара) всегда набрасывалась с гавком стая несчастных лохматых голодных одичавших бездомных собак, гулявших по ночам в центре Москвы — как бесправные четвероногие бомжи, от отчаяния сбившиеся в бригаду самообороны. (Думаю, сейчас уже всех расстреляли)

Они сворачивали к Храму. Думали, куда бы поехать дальше. Глядь — а Москва-то кончилась!

Когда ей не хотелось с ним говорить — Глеб просто ехал рядом и молчал, и тоже думал о чем-то о своем, или обгонял ее, гнал вперед, показывая класс скоростной гонки, — а потом поминутно возвращался и делал возле нее круг почета — чтобы проверить, всё ли с ней в порядке, — человек, с которым можно рядом два часа молчать, дорогого стоит.

Каждая же пешая прогулка превращалась в игру: и Катюша, и Глеб всегда почему-то чувствовали себя, когда виделись, как два счастливых ребенка, встречавшиеся поиграть: он тащил ее на вокзал, знакомил с безумными бомжами, запускал электронных голубей с Воробьёвых, заводил знакомства с бродячими армянами на Пушкинской, безостановочно загадывал ей шарады. Это с другими Глебу приходилось разыгрывать из себя взрослого!

Это был уже как раз тот период, когда мои занятия наукой, этнографические студии, как-то неожиданно для меня самой нашли прикладное боковое ответвление: National Geographic, а за ним и еще пара западных журналов, вдруг стали мне заказывать большие очерки-путешествия, которые, неожиданно опять же для меня, быстро сделались… престижными что ли… — и я с радостью шаталась, уезжала раз в месяц, а то и чаще, в незнакомые города за новыми путевыми заметками. Политический воздух в Москве становился всё более спёртым, и когда через несколько лет Тартуский университет мне вдруг неожиданно предложил переехать в Эстонию и вести там факультатив, — я, почти без колебаний, радостно согласилась, — а там уж как-то эстонские коллеги умудрились выговорить мне, у местного президента, персональный, как особо ценному научному кадру, бессрочный вид на жительство: с путешествиями в Европу без виз стало вскоре совсем просто, да и дышалось в Таллине вольнее.

— Эстонцы всё стараются делать назло русским — они даже ходить специально научились вверх ногами, чтобы только ничего не делать как русские! — неожиданно не смешно, а плоско и пошло пошутил Глеб, когда я встретилась с ним перед отъездом.

— Чушь! Не неси паскудной пропагандистской ерунды! — разозлилась я вдруг на него. — Гадко, недостойно, позорно!

— Да это не я! — испугался как-то вдруг моего напора Глеб. — Это не я придумал! Я просто цитирую! Это мне дали сценарий почитать юмористической программы, которая на первом канале телевидения снимается! Я просто цитирую! Мне вот предложили участвовать… — и тут же, как когда-то с комсомольским билетом, вдруг самокритично разоржался: — Ну, извини! Дурак, да? В лужу… э… дёрнул? Глупость отморозил?

Да, как ни жутко звучит: даже до Глеба, несмотря на всю его аполитичность (вернее, именно пользуясь его аполитичностью — пользуясь тем, что он, как урожденный артистический аутист, в общем-то никогда толком не задумывался о сути внешних событий), докатила чудовищная зомбирующая волна уже тогда набиравшей обороты мэйнстримовой реваншистской про-советской государственной пропаганды. Но Глеб, в сравнении со всеми прочими своими, более пробивным и гуттаперчевыми, коллегами, все-таки был сравнительно защищен — он никогда не смотрел телевизор и, благодаря аристократичному своему крайнему аскетизму в быту и радостной, независимой привычке к нищете, Глеб, казалось бы, был почти недосягаем для удочек, широко закидываемых вербовщиками душ.