Lena Swann - Искушение Флориана

Флориан чуть потеснился, когда женщина, едва ли заметив его, между липами, отодвинула его на извиве аллейки, как бы случайно, свободным от пыток над сыном локтем: Флориан, по своей профессиональной привычке (смешить людей, когда требовалось разрядить обстановку), — хотел было что-то ей сказать — но вдруг, взглянув в ее белозубый оскал, куда более страшный, чем оскал белого листа, когда не знаешь как взяться за наброски от руки к сложнейшей статье, — не нашел для шутки никакой темы; чуть сморщив лицо, постоял с полминуты под липами, смотря на удаляющуюся вверх на холм, по виляющей между густым высокими зарослями тропке, группу — и улавливая чуть слышный уже, как зуд ос, заведенный, как на заевшей канавке диска, резкий, въедливый звук крикливого глупого голоса.

Когда всё, наконец, смолкло, Флориан крепко вздохнул, громко выдохнул, двинул вверх, — однако, не пройдя и, медленным шагом, минуты, в холодном ужасе вновь застыл: из-за ближайшего буреломного кустарника (сквозь ветви которого нежно просвечивала игра тонких длинных листочков ивняка с солнцем в прятки — как будто солнечную корзину плели!) вдруг раздались крики еще чудовищнее. Господи, да что это?! Кто может так кричать?! Нечленораздельно, и с таким непередаваемым злом и гибельной гнусью в голосе?! Услышав мерзопакостные, необъяснимого происхождения крики — не видно кого — из-за кустов, — Флориан вдруг на секунду заподозрил немыслимое: что блондинка оказалась маньячкой — ни на какой холм не взобралась, а спряталась за кустами, — и теперь как-то совсем уж потеряла человеческий образ — жестоко разделалась со всей своей семьей и притаилась там, с ножом, чтобы пугать горожан! Господи, да что это? Флориан, думая, что идет кому-то на помощь, от ужаса сжав кулаки и чувствуя как от кошмарного предчувствия деревенеют напряженные руки и предплечья, ускорил шаг.

Резко завернув, буквально бросившись, за кустарник, в бой, на открытую солнцу вытоптанную пыльную колею тропинки, Флориан увидел впрямь сатанинский танец над жертвой со вскрытыми внутренностями: громадная морская чайка (ох, сколько их здесь в этом году!) крикливо глумилась над мертвым голубем, лежавшим, распластав крылья, вверх животом: чайка выклевывала голубиные внутренности и, чудовищно, мерзопакостно гогоча, криво подпрыгивала в воздух, хохоча до икоты, потом приземлялась вновь, выклевывала внутренности опять, криво подпрыгивала в воздух вновь и ликуя громко крикливо клекотала чужими кишками в собственном горле — и голос и вид ее и все это ликование были поистине сатанинскими.

Флориан вдруг разом почувствовал, что весь запредельный ужас его короткого, небывалого сна, от которого он в ледяном поту с криком проснулся в келье, и который он сумел за последний час, во время размотки пестрой ленты удовольствий прогулки, задекорировать и смягчить, как солнечной пуховой периной, прелестью жаркого июньского дня, — вдруг, как чудовищная сжатая, но теперь уж со всей силой выстрелившая черная пружина, вновь ударил ему в сердце. Господи! Ты ли это чудовище — которое может услаждаться этим зрелищем?! Господи! Ты ли — тот извращенец, который создал этот гнусный кошмар?! Непереносимый для любого психически здорового человека! Господи! Ты ли создал эту мерзость, от зрелища которой любой не только ребенок но и взрослый может остаться на всю жизнь заикой (или — еще хуже — моральным уродом, жестоким зомби — если смирится с этой гнусью)?! Господи?! Неужели Ты это создал?! Боже! Каким надо быть извращенным дебилом, чтобы услаждаться этим! Чтобы даже просто это терпеть! Чтобы не свихнуться, видя это! Господи?! Тебе это мило?! Флориан почувствовал, что ни переступить через разъеденный труп, ни просто даже обойти место мерзопакостного глумливого веселья (кривыми прыжками летающего крикливо-визгливого беса) — он не сможет: нет, нет, ни на какой холм, не могу наверх, не могу, только не по этой проклятой тропинке! резкий разворот — Флориан рванул назад, как будто за защитой, задыхаясь, к душным, парфюмерным липам: Господи? что случилось с липами? еще несколько минут назад они так правдоподобно шелестели гигантскими купюрами счастья! А теперь вдруг им катастрофически нечем стало платить! Теперь вдруг и они обернулись банкротами! Фальшивки! Фальшивое парфюмерное золото! Флориан сбился с аллеи, начал быстро-быстро переставлять сандалии, будто пытаясь раскрутить землю в другую сторону. Господи, что это?! Бегство быстрым шагом — ни на мгновение однако не выбивающим из ритма чудовищных мыслей — на каком-то автопилоте спустило его с холма в изумрудную, щиплющую глаза от сверкания свежей нестриженной травы ложбинку, взметнуло на соседний пригорок, привело на любимый, правый, дальний, пригорка этого пологий отрог, на дикую, неухоженную, одинокую дальнюю лужайку, где волны высоких золотых колосков вейника мешались с коротенькой фиолетовато-малиновато-дымчатой легчайшей распушённой полевицей, — лужайку эту, скрытую от глаз поверхностных, начинающих читателей парка, Флориан очень любил, на нее он частенько приходил, полежать, под облака, распластавшись, и помолиться. Да, да, сейчас всё пройдет, сейча… Это наваждение… Выбрать бы только где… Гнездо себе в траве… Это… Просто… Меня тошнит… Флориан шагал по хрусткому янтарю вейника и выискивал место в высокой, до бедра ему доходящей, некошеной траве, где бы упасть, раскинув руки. Ага, вот — знакомый дуб. Рядом, вот здесь, чуть поодаль. Только бы на собачий привет не прилечь. Флориан бросил свое тело, как чудовищно тяготивший его в последние минуты тюфяк, на траву — и, с облегчением, взлетел высвобожденными голубицами души и глаз к небу. Крошечная, оранжеватая туча, закрывшая солнце, запуталась в фигурах верхней резной хризопразовой черепицы дуба, вызывая в глазах обжигающие оранжевые галлюцинации. Чуть поодаль, левее, наискосок, если смотреть через мысок левого сандалия и через… — через целый лес! ведь глядя отсюда, с земли, это же ведь янтарный лес сухого вейника! — валялось мертвое дерево, задирая вверх лапки, как мертвое насекомое. Правее — по кромке поляны — вон два давно уже отцветших каштана, кора на стволах которых (да и вся композиция листвы!) закручивается по такой интересной спиральной диагонали, что кажется, что они танцуют румбу. Или сальсу. Ну вот и успокоился немножко. Господи! Исправь всё! Дай мне видеть мир вокруг Твоими глазами — так, как Ты его видишь! Флориан расслабленно повернул голову направо, к стволу дуба — и заорал от ужаса: совсем близко от него, в темной высокой расщелине ствола, как в пещере, энергично передвигался, скользя, черный паук, как фигляр-фигурист на льду, в центре паутины, намереваясь сожрать запутавшуюся в левой периферии слюнявой ловушки еще бившуюся муху. Нет, только не сейчас, гад! Флориан вскочил и, почему-то все еще страшно крича, разорвал, разметал паутину дубиной, попавшейся под руку, уничтожил засаду. Господи! Это — свет?! Это — любовь?! Господи, что Ты натворил?! Если это Ты натворил?! Господи — ведь это не Ты! Ты ли, Господи, — отец пауков, навозных мух, глистов, скорпионов и пиявок, отец пожирания одних другими, отец смерти, отец мерзости? Господи, скажи мне, что это не Ты! Господи, скажи мне что это не Твоё изобретение! Или невозможно будет больше жить и дышать ни секунды!