Lena Swann - Искушение Флориана

Но нет, Господи, я ведь привык говорить с людьми, которые от горя, от отчаяния впадают в пандемию безбожия — как в пучину штормового моря, — я знаю как кидать им спасательный жилет с корабля, и поднимать их в спасательную шлюпку, не рискуя подцепить от них эту холеру. Не Дьюхёрста, отнюдь не Дьюхёрста нужно винить — боль кроется вокруг, за всем что я вижу. И уж где там мелкой мещанской трагедии Дьюхёрста — до этой изощренной жестокой циничной планетарной фабрики смерти, с миллиардами убиваемых ежесекундно, до этого Освенцима, который представляет из себя земля, природа?! А этот запашок гнильцы от прудика, запашок органического разложения, к которому люди так привыкли, что даже считают его милым! А запах органического разложения, который бывает от земли весной, которым предоставили наслаждаться и вдохновляться «поэтам» и «влюбленным» (щедро же их оделили, ничего не скажешь!), который слывет среди них даже возбуждающим — да, да, мираж перед спариванием, чтобы породить новые трупы, добавить новое органическое тело к несчастному круговороту похоти, смерти — и перегноя — царящему на земле! Гниющая кишащая червями навозная куча, где все еще выжившие разгуливают по мертвецам, смакуют запах гнили по весне, перед тем как эту мясорубку временно замаскируют листвой, травой и цветами, — и даже умудряются получать от всего этого «эротическое» удовольствие! — каким гнилым, глубоко больным и изначально порочным должен быть мозг того, кто это придумал и сделал! Господи, ведь даже если все люди на земле вдруг раскаются и станут праведниками и монахами — природа всё равно останется злой, самоей системообразующей сутью которой является жестокость, похоть и смерть. Но кто тогда источник зла? Кто этот злобный похотливый изобретатель?! Мы все в церкви говорим, что кто-то подпортил Твой замысел. Мы все твердим, как молитву, что это — падший мир, испорченный… Но ведь здесь, в этом мире, не просто чуть-чуть что-то подпорчено! Здесь всё неисправимо! Здесь вся система мироздания заточена на зло и смерть! Здесь, в этом видимом мире, ведь всё, всё, абсолютно всё заточено под смерть! Всё с цинизмом задумано, сконструировано и изощренно подстроено под смерть и страдания невинных созданий! Флориан смотрел на попугаичье раскрашенные гигантские платаны на аллее, невдалеке, внизу, по правому краю парка (в том месте, где, как говаривали, век назад было кладбище) — и даже в кряжистых этих платанах, в том, как сосредоточенно и мощно они впивались кореньями в землю, высасывая соки, виделось что-то не вполне доброе: фабрика по переработке трупов. Вчера вечером на кухне помогал Ане чистить органическую картошечку из «Маркс энд Спэнсэр», экспортную, со Святой земли, и ненароком подумал: не съедим ли мы таким образом переработанные сгнившие останки кого-нибудь из апостолов. Господи? Твой ли это план — заключить людей как в тюрьме, на земле, и скармливать этим заключенным переработанные останки их сокамерников? Скармливать трупы, перекочевавшие, как самое циничное из всех удобрений (куда уж там наивным земным специалистам по агрикультурам, поклонникам химикатов!), в корнеплоды, овощи и фрукты? Господи?! Ты ли этот маньяк — злобный садовник?! Господи! Прийдя в земном человеческом обличии, Ты рекламируешь мир, в котором не будут подточать черви. Но кто тогда придумал червей? Кто тогда с таким детальным сладострастием и дьявольским извивающимся разнообразием придумал и создал весь этот обслуживающий персонал смерти и разложения?! Кто придумал весь этот мир, в котором черви, жрущие мертвую плоть, имеют системообразующее значение?! Мог ли Ты, Господи, сказать, что земное творение «хорошо» — зная, что под землёй корчатся и страдают мириады слепых уродливых рабов, занятие которых — жрать мертвую разлагающуюся плоть? Черви — жидкие гвозди, пропинающие руки покойников!

Флориан морщил лоб рукой, собирая специально рукой на лбу большие горизонтальные и вертикальные, посекундно страдальчески изменяющие форму, морщины, и чувствуя как будто сейчас случится солнечный удар не только у него, а и у всего несчастного мира. Господи! Когда я читаю Евангелие — я слышу Твой голос, я его узнаю, я его знаю давно, я ни с чем его не перепутаю — это же ведь как почерк, стиль, по которому запросто можно опознать автора произведения! Но ведь в природе вокруг — почерк не Твой, а дьявольский! Лицемерие? Шизофрения Бога, создавшего злой мир — а потому его же критикующего?! Или автор не Ты, Господи?! Тогда почему Ты попускаешь всю эту мерзость? Когда я рассматриваю всё зло в природе — мне страшно и отвратительно представлять себе запредельно извращенный характер автора, который мог всё это создать таким! Господи! Но подай же мне знак! Дойдя до тенистой части пруда, Флориан, между плакучими ивами, поднялся на горбатый мостик и взглянул вниз, сквозь прозрачную воду: на дне гигантский, метровый сом, с лицом дебила, тупо вытягивал ртом из ила червяка и втягивал в себя. С чувством, как будто его накормили тухлой селёдкой с сахаром, Флориан закрыл обеими ладонями лицо и, не глядя, дойдя до берега, муторно грохнулся в тени на скамейку.

Над прудом бесились гигантские морские чайки — сколько их, сколько их! налетели, убийцы, с моря! вот она, подлинная проблема мигрантов! орудуют даже по мусорным ящикам! рядом с монастырем иной раз по ночам грохот — чайки вскрывают железные крышки мусорных контейнеров! вот и жрали бы мусор, отходы, а не убивали бы! — чайки то пикировали в воду, выклевывая мелких рыб, то норовили убить зазевавшихся, не успевших спрятаться в камыши, остреньких, как шпульки, утят, то взлетали к невзрачным горчично-черным, как будто обгорелым, невысоким домам, на дальней стороне пруда, похожим, на взгляд Флориана, на развалины для бездомных (но, как ему говорили, стоившим десятки миллионов). Вслушиваясь в истеричные, хохочущие дьявольские крики чаек, которыми они разражались всякий раз, когда подлетали к окнам домов и заглядывали в них (словно парадируя что-то низменное, подсмотренное внутри квартир: передразнивая чьи-то низменные стоны и низменный же хохот), Флориан вдруг вспомнил, как впервые, будучи еще ребенком, задумался о смерти. Юлия как-то раз, когда Флориану было лет восемь и он все время болел бронхитом, сняла у друзей на всю зиму дом в Португалии — ярко-белоснежный двухэтажный дом, с ярко-светло-синими (колористика всегда почему-то душераздирающая!) рёберными деревянными персианами, — на самом берегу океана, — забрала и Флориана, и всех дочерей из школы, увезла туда, где каждый день выдают по медицинскому рецепту солнце. Ярко-синие волны были настоящими, высокими, крутыми, такими, что не устоишь, если в обжигающе-ледяной накат войдешь хоть по щиколотку — волны немедленно взрывали песчаную опору из-под ног и норовили унести купальщика-моржа в океан. Ночью, когда волны шумели так громко, что невозможно было заснуть, как от шумов помех заевшего граммофона под ухом, в первую же ночевку в домике, Флориан выбежал в одеяле на балкон на втором этаже — и охнул: вместо бескрайным казавшегося океана, за голубизной которого днем берега другого было не видать, и который чересчур уж раним вечером, декорируя чай с печеньем на веранде, неожиданно быстро задернулся черным пологом, — теперь, в темноте, прямо перед Флорианом, повсюду зажглись, на некотором расстоянии черноты, яркие холодно-сально-мерцающие, скользко расплывающиеся во взгляде как масло по блюдцу, огни — целая цепочка! — береговая линия соседнего города? — что это?! как я мог не видеть этого раньше, днем? — дома́ на противоположном берегу?! — ночной мираж?! Утром Флориан выбежал первым спозаранку проверить — на пляж, к самой кромке волн! — и как ни тёр себе глаза солёными от брызг волн кулаками, как ни щурился, — ну никакого ведь противоположного берега не видно! Волны. Ничего кроме волн. Ночной мираж? Или дневная дымка над волнами, затмевающая видимое ночью? Юлия за завтраком говорила, что всё причудилось Флориану во сне, и грозилась запереть ночью балконную дверь на амбарный замок — от некоторых босоногих бронхитиков. Зато чернявая маленькая шустренькая соседка, для подхалимажа принесшая им в подарок золото — мятые апельсины из собственного сада (в аккурат к декабрю на деревьях озолотившиеся), — запросто, с местным глухим акцентом, рассказала, что никакого берега и вправду за волнами нет, а что огни ночью — это рыболовецкие баркасы, выходящие ночью из порта, «работающие всю ночь, и только на рассвете возвращающиеся домой». Устроена соседкой для них немедленно же была и экскурсия в близлежащий городишко (брели час, по неровной, на глазах меняющейся границе прибоя океана, по мокрому песку, который меньше забивался в сандалии, чем сухой, веемый ветром. И песок мокрый выгравирован был волнами под рельеф гигантского миндального ореха; а песок сухой, продолжая игру, в точности копировал цвет шершавой на миндале присыпки; и на мокрый песок, чтобы не провалиться, нужно было наступать разом, плашмя, а вертикалью тела изменив законы притяжения, тянясь вверх), а потом она без спросу и без предупреждения вдруг с гордостью завела их, у дальнего края города, в крошечный порт, где — вот под такой же истерический чудовищный хохот орды круживших чаек — продавались развалы, горы издыхающих рыб с раздувающимися жабрами и умирающими от ужаса глазами — и рыб уже убитых, с разделанными кишками. И чудовищный запах порта для Флориана был запахом невидимой рыбьей крови, рыбьих смертных мук, — и Юлия немедленно же детей увела, увидев, что у всех у них глаза на мокром месте. И Флориану, новой ночью выбежавшему, вопреки запрету Юлии, на балкон, и вновь увидевшему имитирующие противоположный берег огни, было как-то стыдно, больно и неприятно воображать себе эту ночную «работу» баркасов: выуживать, подсиживать, подлавливать, ловить тайком ночью полусонных рыб, которым наверняка и так-то в этой темной бушующей ледяной воде не сладко живется, — на крючки, разрывающие рот и внутренности? на приманку еды? или сетью? — и везти их на баркасах в порт, на убийство, — и в работе этой чувствовалось что-то недоброе, нечестное и подлое. А в воскресенье они вместе с матерью и с сёстрами, в поисках церкви, забрели по берегу в тот же соседний городок, но в нахолмную его часть, сильно возвышающуюся над приокеаньем — ух, запыхались, запыхались взбираться на холм! но вот он — крест! наконец-то! уже виден! А на фасаде церкви, в большом квадратном дворе, оказался местный тематический барельеф: гигантский баркас с жилистыми грубыми рыбаками, вылавливающими рыб, — и, на корме, Учитель. Господи, но Ты ведь сказал рыбакам бросить улов рыб и идти за Тобой! Ты же ведь не сказал им: откройте маленький рыбоперерабатывающий заводик и пытайте рыб и дальше! Флориан вскочил с лавки, так резко, что ветви плакучей ивы, задетые плечами, хлестнули по воздуху, и двинулся к ближайшему выходу из парка, к платановой аллее, ведшей к тенистым переулкам низкорослых домов. Господи! Вот, я оставил всё и пошел за Тобой! Но почему же Ты творишь в мире столько гнусной несправедливой бессмысленной боли, ежесекундно?! Или это не Ты творишь?! Вот, я оставил всё, Господи, я люблю Тебя больше жизни, и я пошел за Тобой! Куда мне идти?! Господи, к тому ли мне идти, кто придумал и сотворил зло, смерть и похоть, как основополагающие константы этого земного мира? Господи?! Как бы я ни старался быть лучше — в природе столько заведомой боли, не зависящей от меня, запрограммированной кем-то (Тобой, Господи?!) — и даже если я вот сейчас объявлю сорокадневный пост, умру, закричу на весь мир от ужаса, — мерзость и боль в мире все равно останутся на своих местах! За что?! Кто этот злобный изобретатель, кто этот садист, который всё это выдумал?! Даже если все люди в мире вдруг покаются и станут монахами, постниками, веганами, — но в природе-то убийства, смерть, боль все равно останутся! Весь земной мир построен на зле, на убийствах, на похоти, на смерти! Господи, Ты ли этот строитель?! И какое всё это, в конце концов, имеет отношение к Христу?! Если Бог запрограммировал мир на убийства и похоть — то Христос-то тут при чём тогда?! В таком случае сладострастный язычник-развратник и убийца — милее должны быть Богу, чем Христос! Тому, кто создал всё это зло в природе, уж Калигула какой-нибудь «сын» — но не Христос! Не может же Бог быть шизофреником и в природе всё запрограммировать на зло, похоть, убийства, смерть — а от людей, словами Христа, требовать ровно противоположного! Господи?! Это Ты наслаждаешься тем, как лев разрывает на куски антилопу?! Тогда у Тебя не всё в порядке с мозгами и с душой, Господи! Тогда Ты — извращенец и подонок! Тогда уж какой-нибудь рыскающий в шляпе по городу мерзавец в поисках беззащитной невинности, которую можно развратить и уничтожить, тоже должен быть дорог Тебе как родной! Механизм ведь сатанинского извращенного удовольствия от этого один и тот же! Но при чем, при чем здесь тогда Христос?! Всё, что говорит Христос — прямо противоположно всему, что я вижу в природе! Господи?! Ты соврал мне?! Ты врёшь мне?! Ты — лицемер-убийца, и садист?! А Господь мой и Бог мой Иисус Христос — в таком случае, никакой не всемогущий Бог, не всемогущий Божий Сын, а просто прекраснодушный наивный мечтатель, ничего не понимающий в пакостных сладострастных садистских развлечениях создателя этого изощренного злого мира?! Или это все-таки не Ты создал всю эту гнусь в природе?!