Lena Swann - Искушение Флориана

Флориан, озираясь, вверх дергая сам себя за черные волосы на грядке вокруг тонзурки лысины обеими руками, вытянув вверх локти, будто пытаясь вытащить себя отсюда немедленно с корнями, — чувствуя, что его мутит, задыхаясь, искал глазами вокруг — сам не зная чего: то ли подтверждений безнадежности ловушки — то ли, наоборот, любой, земной, добренькой, зацепки пейзажа, за которой можно было бы вновь спрятаться, как прятался еще вчера, да даже и сегодня, сегодня с утра! Рехнуться. Рехнуться окончательно? Или отступить, сдаться, не рехнуться? Господи?! Я, что, — единственный на всей земле, кто осознал этот ужас?! Но если Ты этот ужас мог назвать «добром» — я, что, значит, единственный во всей Вселенной, кто видит правду?! Вот гигантская чайка опять скочет рядом — с родовым красным пятном на кончике чудовищного клюва: как филогенетически закрепившаяся на клюве чужая кровь, кровь убитой жертвы. Вслушиваться в истерический хохот чаек, угловато патрулирующих с воздуха пруд (в ожидании зазевавшихся у камышей утят) — было уже больше просто физически невыносимо: потому что неопровержимо очевидно становилось, что тот, кто придумал эти голоса и сконструировал этих существ — психически крайне нездоров и зол.

Флориан, заткнув тремя пальцами ушные дыры и бормоча молитвы, бросился вновь взбираться на холм в центре парке — вот он, как маяк высится, опять! — обошел его, получается, ведь уже почти кругом, пока гулял — а так и не забрался. А холм почему-то как будто настойчиво и громко звал, — с парадоксальной ясностью внутри что-то как будто подталкивало — забраться, забраться туда! — как будто там запрятано спасение… Глупости, чего там искать… Те же самые страдания что и везде вокруг. Холм, сейчас, с подсолнечной стороны, кажется весь залитым золотым апельсиновым соком. Вот уже опять дурманила душу парфюмерная отдушка лип. Нет, нет, не выдержу подъема! Собьюсь с дыхания, сердце бухает как в воду камень. Нет, нет, отдохнуть и назад, к выходу из парка…

Две девушки слева, на асфальтовой дорожке, поочередно фотографировали друг друга мобильными телефонами, стараясь, чтобы кадр щелкнул, пока одна из них, в прыжке, задрав ноги, висит в воздухе — копируя модную рекламу, виденную по телевизору: по команде, подпрыгивали и улыбались, изображая на лице энтузиазм и счастье и вздирая в воздух два растопыренных пальца на каждой руке; приземляясь же возвращались к тем же унылым выражениям лиц и понуро брели дальше искать новый антураж для прыжков. Жилистый дог, завалив, пойнтера, с которым до этого играл в догонялки, азартно перегрызал ему горло. Игрушечки. Твое изобретение, Господи? Ты ли это так позабавился — вложив инстинкты ублюдских игр-убийств? Два ребенка на дорожке, лет трёх отроду, бьют друг друга ногами и боксируют друг другу кулаками по морде, а бабушка, эффектная дама со стальным пучком волос, смотрит на них с той тошнотворной поощряющей умиленной улыбкой, с какой, вероятно, именитые дебилки в Риме следили за боями гладиаторов. Выпускаем зверей.

Бежать… Бежать отсюда! Из этого парка ужасов! Но куда?! Флориан прекрасно знал единственно верный ответ: бежать нужно немедленно назад в келью, запереться, молиться, молить об ответе. Ворваться перед вечерней к брату Стивену в исповедальню, попросить о немедленной исповеди, попросить об общей молитве. Но странное саднящее чувство внутри Флориана будто требовало от него всё давить и давить на тот инородный нарыв, который он внутри себя чувствовал — пока нарыв и вовсе не лопнет. Флориан вдруг вспомнил, как настоятель, шотландец Джонатан, перед самым отъездом хвалил недавно неподалёку открывшееся летнее кафе для интеллектуалов, с маленьким кинематографом под солнечным небом во внутреннем дворике, где крутят милые добрые фильмы-ретро — куда уже ходят — перекусить и поболтать — многие прихожане. Флориан решил рискнуть. Флориан ценил и любил свою репутацию человека, который, чтобы выудить души людей, готов внырнуть в любые светские стихии. К людям, к людям — к живым, добрым, красивым улыбчивым людям. Мне всегда легче, когда я людям помогаю решать их проблемы, разговариваю с ними, — в мире так много несчастных людей, тех, кому гораздо тяжелее сейчас, чем мне, тех которым сейчас так тяжело, что они даже не в состоянии задавать себе главных вопросов о мироздании, — тех, кому сию минуту нужна моя помощь, поддержка, доброе слово, — а я хоть на время, помогая им, разговаривая с ними, забуду о главном вопросе.

Аллея ярко-пятнистых, жарящихся на солнце платанов (похожих сейчас на питонов), по самой кромке парка, куда рванул Флориан, вся рябила от световых миражей, и из-за поворота, с примыкающей к парку проезжей, но тихой улицы, на нее медленно въезжали, на шоколадных конях, две молодые наездницы в красных форменных костюмах и черных пробковых шлемах, томными движениями, словно зачарованные своей же внешностью, правя уздечкой и пришпоривая бока лошадей высокими наездническими сапогами, пока те, рахитично подгибающимися в колене ногами, спотыкаясь, еле переступали по асфальту, со зримой болью, истекая слюной и мотая головами. Флориан почувствовал, что его мутит: Господи, Ты сказал поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Господи! Ты хочешь чтобы Тебе в рот засунули железную палку и ломали Тебе хребет, сев на него? Господи, Ты хотел бы, чтобы тебя насильно заставляли спариваться в конюшне?! Господи, Ты хотел бы, чтобы Твоих детей отнимали и продавали за деньги в рабство — а менее резвых пускали на колбасу?! Нет?! Господи, Ты не хотел бы этого?! А зачем Ты тогда делаешь это другим?! Ты хотел бы погрязнуть в бессловесной анонимной похоти и убийствах, как погрязла вся животная природа?! Нет?! А зачем Ты в эту похоть и убийства заключил всех живых существ?! Или это не Ты?! Господи, Господи, что со мной сегодня?! Это со мной проблема — или с Тобой?! Или со всем миром?! Ответь же мне, что это не Ты всё это придумал! Я не верю, я отказываюсь верить, что Ты, которого я так хорошо знаю из Евангелия, имеешь к этому хоть какое-то отношение! Кстати, о питонах… А удавы! Удавов Ты придумал, Господи?! Со сладострастием, с садистской злобой планируя в деталях как они будут убивать своих жертв?! А морских моллюсков — Ты, Господи, придумал?! — запланировав, как они будут безмозгло бездумно существовать, пока их не сожрут?! Ты хотел бы этого Себе, Господи?! Ты хотел бы, чтобы с Тобой так поступили?! Чтобы тебя заключили в безмозглое существование, как кусок мяса, чтоб оперламутил изнутри раковину, а потом убили — скормили хищникам, пустили на корм, который они переварят и выгадят наружу?! Какой выродок, поганый самодовольный психически нездоровый запредельно злой «художник» способен был это придумать?! За что?! Это невозможно ни простить, ни оправдать! Такой «художник» должен сдохнуть в аду, а несчастных жертв его больной гордыни Бог должен вынянчить в Царствии Божием, приняв туда. Или Ты сродни тем художникам и писателям, которые с болезненной гордыней кичатся тем, как изысканны они в форме — наплевав, что содержание зло и чудовищно?! А медузы?! Ты хотел бы быть безмозглой, но ядовитой медузой, Господи?! Ты хотел бы быть безмозглым слепым червяком и ползать под землей, пожирая трупы?! А если нет — то зачем Ты делаешь это другим?! Или это не Ты делаешь?! Господи?! Интересно, почему мы не разбрасываем, не собираем и не коллекционируем отрезанные копыта коров, убитых на бойне — как умиленно собираем раковины моллюсков, выклеванных чайками? Что, перед коровами чуть более неловко — потому что коровам есть чем нам смотреть в глаза перед смертью, и потому что они умнее моллюсков? Адольф Гитлер просто невинный ребенок по сравнению с тем, кто создал этот мир, эту логику, эту ежесекундную мерзость в природе: физически «сильных», уничтожающих всех, кого могут, всех, кто чуть слабее их! Убивающих даже приболевших, раненных и ослабших представителей их же биологического вида! Доктор Менгеле из Освенцима просто безгрешное дитя — по сравнению с выродком, поставившим на земле этот крупномасштабный биологический эксперимент всеобщего ежесекундного уничтожения! Выродки Геббельс и Кальтенбруннер могли бы только позавидовать всей этой заведомой сладострастной иерархии зла в природе! — и, в конце концов — именно у создателя всего этого абсолютного зла в природе фашисты и учились и научились! — именно он своими делами их вдохновил! именно ему эти выродки блистательно подражали! Но все-таки — они лишь слабенькие подражатели — в сравнении с этой абсолютной ежесекундной эссенцией логики зла, залитой в природу! — с правом большого и сильного убить, уничтожить более слабого — и с правом слабого найти еще более слабого, на ком отыграться и кого убить! Всему этого нет и не может быть никакого оправдания, никакого объяснения! Мозг, породивший это, безусловно, в вечность более зол, чем больной мозг Гитлера! Тот, кто создал этот земной концлагерь для живых существ, этот лагерь смерти, с ежесекундными убийствами (и даже без возможности сбежать!) — безусловно достоин еще более чудовищной казни, чем гитлеровские выродки, — достоин Нюрнберга, достоин того, чтобы его навеки заключили в ад! Чтобы на него самого пришли все страдания живых существ, которые он, подонок, причинил! Если придумавший и сотворивший это извращенец не сдохнет навеки в аду — за каждую секунду невероятных страданий, которые он причинил всему живому, — значит, Бог запредельно зол, значит «бог» — это сатана… Но нет, это нет так, Господи, я знаю Твой голос, не может быть чтобы вся эта патологическая садистская гнусь была от тебя! Не может быть, чтобы этим больным космическим маньяком-убийцей оказался Ты! Нет, нет, это всё невыносимо, я сойду с ума если еще хоть минуту будет продолжаться этот кошмар — вот весь это кошмар земной жизни вокруг! Выключите весь этот фильм ужасов! Ведь еще сегодня утром я твердо знал, что хотя мир немножко подпорчен, моя миссия — его улучшать. Но как улучшишь мир, в котором сама суть — зло?! Какой в моей миссии (да и вообще хоть в чем-то!) есть смысл, если автор зла — Бог, которого я считал добрым?! Ведь если всё это, Господи, и вправду Ты сотворил — тогда значит Ты и вправду зол! Значит, всё кончено! Значит, всё бессмысленно! Нет, я не верю, Господи, что Ты мог врать мне. Я не верю, что… К людям, надо идти к людям, нужно как-то…