Lena Swann - Искушение Флориана

Вершина холма, на которую Флориан, наконец, на излёте одышки, забрался, вдруг заставила его рассмеяться: выжженная здесь солнцем трава была подчистую вытоптана в самом центре вершины, — и сохранялась, кружком, только по краям, — в точности как тонзурка его лысины на кумполе! Видел, видел, я эту тонзурку холма, уже видел, и вот так же смеялся над рифмой узора, приглаживая рукой собственную ровненькую круглую лысину посреди косматых густых волос, — но когда? Чудный аромат нужного, жданного, на миг забрезжившего воспоминания вошел было в ноздри — но опять в секунду выветрился под воздействием внешних картинок. Под левым локтем (когда его поднять) подпирал костылёк колокольни англиканской церкви на ближайшем холме пониже — и разбегались от нее с холмов кругом вкривую по рельефу улочек старомодные, взявшись за ручки, двухэтажные домики; а под правой рукой (если ее вытянуть) — оказывался совсем ручной набор настольных письменных принадлежностей небоскребов банков и бизнес-центров вдали: пресс-папье лорда Фостэра, изогнутый цапельный стаканчик для ручки — неизвестного автора, в двести пятьдесят этажей; справа — послезавтра, слева — позавчера. Взбитый хлопок двух облаков над головой сверху был так близок — что Флориан невольно поднял руки, чтобы их разогнать — и от этой невероятной близости жарко-синего неба, и от удивительной, внутри души родившейся уверенности в невиновности Бога, впервые за сегодняшний день счастливо и свободно вздохнул; посмотрел на деревянную лавочку — моментально почувствовал в душе снова странное, из под руин повседневного выбирающееся, движение какого-то настырного, не желавшего заживо дать себя похоронить воспоминания, — и вдруг, разом, Флориану показалось, что всё небо, вместе с невесомым взбитым облаком, вошло в солнечное сплетение, чуть приподняло его на воздух — так что захватило дыхание, — и вдруг выдохнулось: «Господи! Не может же быть, не может же быть! Йотис! Здесь же! Ровно год назад…!» Флориан, прямо из воздуха, рухнул на лавку — и моментально увидел рядом с собой черную курчавую бороду Панайотиса, по-деловому лузгающего, как обычно в моменты важных тревожных споров, фисташковые орехи, и невозмутимо говорящего:

— Здесь вообще, в этом падшем земном мире, в некотором смысле, всё происходит вопреки воле Бога! — и особым быстрым и сильным горизонтальным движением тыла ладони смахивающего, вбок, соль и шелуху с бороды и усов у губ. — Земной падший мир — это противоборствующая Богу субстанция.

— Да что ж это у тебя получается?! — возмущенно дул губы Флориан, бегая вокруг него по земляному кругляку площадки вершины холма. — Ду-а-лизм?

Флориан, как это всегда с ним бывало в припадках важных воспоминаний, вдруг разом, без предупреждения, вошёл вмиг внутрь времени и пространства этих живых движливых моментов, которые, будто в совершеннейшем мультимедийном файле из вечности, не просто проигрывались для него заново — а заставляли его в воскрешенном действии заново участвовать, заново переживать всё, чувствовать напряжение от волнения мускулов кистей и предплечий, заново чувствовать все запахи выгоревшей на солнце травы, почти соломы, чувствовать жару — видеть обжигающе-синее жаркое июньское небо и — ощущать то неповторимое восторженное счастье, которое он всегда испытывал в моменты их чудовищных, до ругани, до крика, споров со старым его другом — греческим монахом Панайотисом, веселым, шумным, грозно-нервным, но в спорах — уверенным и настырным, никогда не увиливавшим и не дававшим замыливать компромиссами спорных тем, шедшим напролом — и лузгавшим, от нервов, беспрестанно фисташки (говаривал, что если б не фисташки, то он бы в этом страшном мире, наверное, давно бы спился, или стал бы наркоманом, с горя).

— Да, именно что временный дуализм, попущенный Господом на земле, — невозмутимо сплевывал Панайотис фисташковую скорлупу в бумажный пакетик, не глядя подхваченный им, отработанным жестом, мощной правой рукой, со скамейки. — Дуализм, попущенный Господом до строго определенного срока. В каком-то смысле, мы все ежесекундно живем в том, чего не должно было быть. Вся земная падшая история — это история того, чего быть не должно — история того, что бывает, если жить без Бога, если отречься от Бога. Вся эта падшая круглая земля — это то яблоко, которым сатана соблазнил людей! Мы все, Флориане, увы, до сих пор ежесекундно едим это червивое гнилое яблоко! В этом ужас! Поэтому единственно истинное содержание христианского обращения — это уход из мира сего, который был похищен у Бога врагом и стал тюрьмой! Нет других путей спасения! Выбор стоит крайне жестко: либо быть с Богом — и, значит, отречься от этого падшего мира, — либо остаться упиваться падшим миром — и, значит, быть против Бога! Нет другого пути к Богу — только отречение от этого падшего мира! Тебе ли, принесшему монашеские обеты, этого не знать? — уверенно, крепко оперев ноги в черной рясе на землю, сидел, улыбался, глядя на пробежки Флориана, Панайотис.

— Нет, но мир же — прекрасен! — возмущался, быстро ходя ходуном по контуру травяной тонзурки, Флориан — и, на ударных словах (а в ударное превращалось каждое!), делал руками такие жесты, будто баскетболист, пытающийся поймать мяч, летящий на него из самых разных направлений — и сверху, и справа, и прямо в лицо. — Мир же — прекрасен! Хорошо, мы с тобой отказались от всего мирского, потому что… Потому что мы выбрали Главное! И ради этого пожертвовали всем второстепенным! Но мир же все равно — прекрасен!

— Да?! — спокойно хмыкал Панайотис, отряхивая руку об руку. — Действительно?! Прекрасен?! Хм…? — и опять спокойно, чуть насмешливо, глядел Флориану в глаза и выжидал, когда тот дойдет в споре до крайней точки кипения.

— Хорошо, хорошо — не вполне прекрасен… — застывал вдруг на месте Флориан. — Да, мир пока еще не совершенен, но…

— Флориане… — спокойно лез Панайотис рукой в карман — зачерпнуть новой порции соленых фисташек. — Флориане, есть катастрофическая разница между несовершенством и заведомым злом. Здесь, на земле, царит заведомое, осмысленное, целенаправленное зло. Не нужно мне ваших профессиональных католических схоластических вывертов от лукавого! Нет, зло — это не есть «несовершенное добро»! Добро — это добро, а зло — это зло! В устройстве этого мира нет «несовершенства» — здесь царит виртуозное, целенаправленное, совершеннейшее зло, изощрённейшее в улавливании душ. Здесь нет никакой «ошибки», здесь нет никакого «недочёта» — это тщательно продуманное зло! В самой сути мира, отпавшего от Бога, заложено зло!

— Ты, брат, Йотис, сегодня в метро, случайно, утром в час-пик не ездил?! — злясь за цеховую обиду, издевательски хохотал Флориан. — Если ездить в лондонском метро в час-пик — можно быстро заразиться Маркионовой ересью!