Илья Павлов - Зеленая лампа

Плевать на кладезь-колодец по имени Волга.
Хоть рыбьи глазюки навыкате, воздуха нет.
Плывет, и плывет, и плывет, издалека долго
бутылка
и поглощает солнечный свет.

Он бухал и без спирта не мог ни дня,
его трясло, по башке словно молотом.
С похмелья болел, и был как свинья,
а после десятка глотков — разболтанным.

Глаза заливал, выжигал мозги
и этанол считал эталоном.
На пол плевал, не видел ни зги,
мычал и рычал, матюкаясь снова.

Рвался из дома за новым «фанфуриком»,
продал часы, со стены их содрав.
Руку и ногу сломал. После сдуру
песни ревел, заглушая ветра.
Шел он по жизни, как по пустыне,
и только жажда — на всю вселенную.
Ждал, когда сдохнет, потом остынет.
Он человек-геморрой, человек-проблема.

Взял он как-то старую удочку,
(не пропил, смотри-ка, вот, затерялась).
В один из дней надрывно-бермудных
пошел на рыбалку в джинсах дырявых.

Дрожащими пальцами червь насажен.
Как тот кривлялся и в муках корчился!
Что б ни трындели, рыбак он со стажем!
Эх, как чего-нибудь выудить хочется!

Тихо! Поклёвочка… Дергает поплавок.
Ну-ка… Подсечка! Карасик! Увесист!
И чешуя золотистая! Ок!
Он, словно сердце, в ладони — трепещет!

Волны рябят, поплавок все размытей.
Черви в клубочек сплелись обреченно.
Мало на свете достойных событий.
Карась златоспинный — радостно очень.

Как он вернулся — не помнил почти.
Кто же дороги придумал эти?!…
Выпить хочется в этой ночи.
«Надо улов хорошенько отметить».

Ну и как водится — из горла…
Глянь, а карась-то живой, паскуда.
Он шевелится, смотрит в глаза.
Рот раскрывает. Живой покуда.

В таз водички налил. Запустил золотую рыбёху.
Надо же, плавает. И подыхать не хочет.
Долго смотрели они друг на друга, им было плохо.
Выпьет, закусит и дальше бубнит-лопочет.

И тогда показалось, что рыба заговорила:
«Я исполню желанья, верну всё, что ты загубил».
«Вот ни хрена себе, кроет меня нехило».
Так он у таза сидел, с карасем говорил.

«Хочешь, — шамкая жабрами, молвил карась, —
будешь здоров, неседой, и жена обаятельная,
будет достаток, дело любимое, власть.
Власть — если надо, но это необязательно.

Будешь дышать полной грудью, не так, как рыбы,
которых поймали, и они уже вне воды,
жизнь полной чашей наполнится, без обид и
тряски и злобы, похмелья, грязи, беды.

Хочешь — ты восхитишься рассветом волшебным,
страны увидишь разные, горы, моря,
вкусы, запахи, песни, друзья душевные…
Что вообще ты хочешь, живущий зря?»

«Что там про полную чашу?.. Сплавай за водкой.
Сразу давай-ка ящик. А лучше два».
В ответ промолчала рыба, вплеснула только.
Глупо попусту рыбе тратить слова.

Оба к утру уснули. Карась — навечно.
Был он беспечен, а будет теперь испечён.
Спал человек несбывшийся, просыпаться — незачем.
Сон был тяжёл. Но и сон тоже был — ни о чем.

Раскиньтесь скатертью, поля, луга и рощи, суходолы!
Здесь наши улики стоят, а в них снуют трудяги-пчелы!

И в рамках их не удержать, летите дальше, за заборы!
Обворожительно жужжа, летите, чтобы медосборить!

Нам чужды рейтинг и процент, столбцы, отчеты и контрольки.
Цветите, донник, эспарцет, подсолнух, липа и не только!

И взятку нам — ни дать, ни взять! Ведь нас интересует взяток!
Рожденных ползать и летать немало, и средь них — порядок.

Над нами командиров нет. Никчемен пышных лестниц мрамор.
Ведь наш куратор — солнца свет. Помощники — цветы и травы.

И мы добудем мед-янтарь. Лекарство, лакомство, награду.
Сейчас воскурится дымарь и ровно закадит, как надо.

В двунитку облачись-ка, брат, пусть даже с пчелами ты дружен.
Здесь дыманись! И аромат от воска — знак начала службы.

И пусть в вонючих городах истерика с гордыней правят.
А здесь — спокойствие в умах, здесь небо, воздух, разнотравье.

Не жаль, что жалятся порой. Благословен наш труд негромкий.
Скрипит, вращаясь, шар земной, как старенькая медогонка.

Пусть жены чуточку ворчат и телек лает до икоты.
Но матки тут растят пчелят, и сладко, сладко спеют соты.

Спасется пасечник пчелой, мы не чиновники, не трутни.
Поймаем рой, бездомный рой, его посадим в улей Рута.

Порою надо отдыхать от яндексов и википедий.
И просто пасекой дышать, облизываясь, как медведи.

И если спросит кто-нибудь: «К чему возня, к чему забота?» —
Ответим, не вдаваясь в суть: «Как вам сказать… Медку охота!».

Ночь не была такая уж полярная.
Но вот куда ни глянь — упадок сил.
И солнце крокодил лишь укусил,
раз проглотить не вышло. И упрямое

светило, скорчившись, собрав лучи в пучок,
упало и отжалось на востоке.
И встрепенулось всё, в чём были соки,
что не застыло и живет ещё.

Рептилия — она еще не раз
придёт сюда и пасть свою раззявит.
Куда деваться? Ждать её? Ну — щас!
Скачи, пока скакалку не отняли!

Оно спаслось, космическое сердце!
И грея, возродилось… Ты ж не глуп.
Свети, свети пока твоя светлица теплится,
чтоб талисманом — крокодилий зуб!

Вот поезд, как китайская стена.
Неумолимый, мощный и длиннющий.
Осада началась. Ну, старина,
не ты ли в отпуск был вчера отпущен?

Мы одолеем эту цитадель.
Пусть окна смотрят хмуро, как бойницы.
Процесс прекрасен в поезде, не цель.
Тележки, сумки, разговоры, лица.

Прощанья, слезы, суетный перрон.
С хвоста иль с головы — не в этом дело.
Еще чуть-чуть и попадём в вагон.
Ещё немного — тронемся, поедем.

Мы лечимся дорогой и дождём,
а в рюкзачишках — сало с самогоном.
Билетообладатели, идём!
Чудесны чемоданство и вагонство.

«Ваш паспорт? Предъявите. Хорошо…»
Еще б не хорошо — пути начало.
И не беда, что день почти прошёл,
мы от печалей медленно отчалим.

Эх, железнодорожные слова…
Куда ты проведешь нас, проводница?
Начнись, колесный стук, едва-едва.
Потом все громче. В дали! За границы!

Расселись пассажиры по местам,
По полкам рассовались, будто книги.
Что не версталось, надо наверстать.
Что ускользало, надо бы настигнуть.