Харуки Мураками - Ускользающая метафора [litres с оптимизированной обложкой]

– Тебе не было страшно? – спросил я.

Мариэ покачала головой.

– Если не ввязываться самой, бояться нечего.

– Подожди меня здесь немного, – сказал я Мариэ, а сам ринулся в мастерскую.

Погремушки, которой полагалось лежать на полке, там не было. Она куда-то пропала.

Проводив Мариэ, я вернулся в мастерскую, включил там весь свет и обыскал все углы, но старая погремушка так и не нашлась. Как в воду канула.

Когда же я видел ее в последний раз? В прошлое воскресенье, когда мой дом впервые посетила Мариэ Акигава, она взяла погремушку с полки и позвенела ею. Затем опять положила на полку – это я очень хорошо помнил. Но видел ли я ее потом – вот этого я припомнить уже не мог. Всю минувшую неделю я почти не заглядывал в мастерскую и не брал в руку кисть. Я начал писать «Человека с белым „субару форестером“», но работа у меня застопорилась. А за портрет Мариэ Акигавы я еще даже не принимался. Иными словами, у меня – полоса творческого застоя.

А тут еще и погремушка пропала.

Пробираясь вечером в зарослях, Мариэ Акигава слышала, как из-за кумирни доносится звук бубенца. Выходит, кто-то вернул погремушку в склеп? Стоит ли мне прямо сейчас туда отправиться и выяснить, оттуда звенит погремушка или нет? Но мне отчего-то не захотелось ломиться одному в потемках через эти заросли. Весь день был полон непредсказуемых событий, и я немного устал. Как ни верти, а сегодняшнюю дневную норму неожиданностей я уже выполнил.

Я пошел на кухню, достал из холодильника лед, опустил несколько кубиков в бокал и налил туда виски. На часах всего половина девятого. Интересно, Мариэ уже вернулась домой? Благополучно ли прошла по своей тайной тропе? Но что с ней тут могло случиться? И зачем мне переживать? Она сама сказала, что с раннего детства играет в этих горах, а к тому же эта девочка намного крепче духом, чем могло бы показаться.

Похрустывая крекерами, я неспешно выпил два бокала виски, почистил зубы и лег спать. Может, погремушка опять разбудит меня посреди ночи своим звоном. Как и раньше, около двух, но что ж поделаешь? Чему быть – того не миновать. Однако ничего не произошло. Вернее, полагаю, что ничего. До половины седьмого утра я проспал крепким сном, ни разу не проснувшись.

А когда открыл глаза, за окном шел дождь. Промозглый предвестник грядущей зимы. Тихий и настойчивый, он чем-то напоминал тот, мартовский, когда жена предложила мне расстаться. Пока она говорила мне о разводе, я сидел лицом к окну и смотрел на лужи за окном.

После завтрака я облачился в полиэтиленовое пончо, надел непромокаемую кепку – и то, и другое я купил в спортивном магазине в Хакодатэ, когда путешествовал, – и пошел в заросли. Зонтик я брать не стал. Обогнул кумирню, наполовину сдвинул крышку склепа и с опаской посветил внутрь фонариком. Внутри было совершенно пусто – ни погремушки, ни фигуры Командора. Но я на всякий случай решил спуститься на дно. Я делал это впервые. Ступени металлической лестницы при каждом шаге прогибались под тяжестью моего тела и тревожно поскрипывали. Но и на дне я ничего не обнаружил – пустой склеп. Аккуратная округлая яма, на первый взгляд похожая на колодец. Хотя для колодца широковата: чтобы просто набирать воду, рыть яму такого диаметра, в общем-то, не нужно. Кладка по стенам аккуратная, камни подогнаны очень тщательно – для колодцев так делать не обязательно, как и говорил Мэнсики.

В раздумьях я долго простоял на дне ямы. Над головой виднелся полумесяц неба, и потому ощущения замкнутого пространства у меня не возникало. Я выключил фонарик, прислонился спиной к сырой стене и, закрыв глаза, слушал, как беспорядочно барабанит по крышке дождь. О чем думал, я сам плохо понимал, – просто о чем-то . Одна мысль перетекала в другую, а та соединялась с третьей. Однако меня охватило странное чувство… как бы объяснить его? Такое ощущение, будто я оказался поглощен самим действием, именуемым «думать».

Подобно тому, как я живу с какой-то мыслью, этот склеп тоже думает, живет. Как мне казалось – дышит: то расширяется, то сжимается. Мысли мои и склепа в темноте будто бы переплелись корнями и обменивались соком. Я смешивался с чем-то другим, будто краска на палитре, и грань между нами постепенно стиралась.

А вскоре меня охватило чувство, будто окружающие стенки сближаются. В груди у меня сухо застучало, пульсируя, сердце: казалось, я даже слышу, как открывается и закрывается сердечный клапан. В этом мне слышалось леденящее послание из загробного мира о том, что я к нему приближаюсь. Мир этот нельзя назвать неприятным местом, но мне пока туда рано.

И тут я пришел в себя, прервав одиноко блуждавшую мысль. Еще раз включил фонарик и посветил вокруг. Лестница по-прежнему опиралась на стенку, а над головой виднелось все то же небо. Увидев все это, я с облегчением вздохнул – и подумал, что ничуть бы не удивился, исчезни небо и пропади лестница. Здесь может произойти что угодно.

Аккуратно ставя ноги на ступени, я выбрался из ямы. Оказавшись наверху, стряхнул прилипшую к обуви землю и наконец смог вздохнуть полной грудью. Сердце постепенно успокоилось. Я еще раз заглянул в яму, светя фонариком. Склеп вернулся в свое прежнее состояние обычного склепа. Теперь он не жил, не думал, и стенки у него не сближались. Пол его тихо намокал от холодного ноябрьского дождя.

Я вернул крышку на прежнее место и поверх выложил камни, не забыв разместить их, как было, – чтобы сразу стало понятно, если их кто-то сдвинет. Натянув поглубже кепку, я той же дорогой направился домой.

А пока шел через заросли, подумал: куда же запропастился Командор? Вот уже две недели как от него ни слуху ни духу. Как ни странно, я даже чуть загрустил от того, что он так долго не появляется. Пусть это существо мне непонятно, пусть он чудно́ говорит, пусть самовольно подсматривает за моими амурными делами – я незаметно для себя стал испытывать к этому коротышке с маленьким мечом нечто вроде родственных чувств. Я мысленно пожелал, чтобы с ним не случилось ничего плохого.

Вернувшись домой, я пошел в мастерскую, где, усевшись на привычный старый табурет – на нем, вероятно, сидел за работой и сам Томохико Амада, – долго разглядывал висевшую на стене картину «Убийство Командора». Когда не знал, как мне быть, я мог рассматривать эту картину до бесконечности. Пресытиться ею невозможно, сколько ни смотри, да и самой картине по-хорошему место не здесь, а в главном зале какой-нибудь картинной галереи. А она висит на незатейливой стене в тесной мастерской для меня одного. А еще раньше – была спрятана на чердаке подальше от человеческих глаз.

Как сказала Мариэ, эта картина к чему-то зовет; такое чувство, будто птица хочет вырваться из тесной клетки на волю .