Адриана Триджиани - Поцелуй, Карло! [litres]

– Такой голубой.

– Как небо в сумерках.

Джо расправила цветы в вазе – металлическом конусе в центре железных врат – и подлила туда воды до самой кромки. Она отступила, потом снова подошла, переместила цветы по-другому и развернулась, чтобы уйти.

– Спасибо тебе, Джо. Сегодня шесть лет, как погиб Рики.

– Сегодня?

Нэнси кивнула. Джо села рядом с ней.

– Не могу даже представить.

– И не надо.

Годы отчужденности опустились на них, как тяжелый туман. Время никуда не ушло, не изменилось, не растворилось в воздухе. Женщины чувствовали бремя отчужденности каждый день, ежедневный груз вины.

Нэнси и Джо кое-что значили друг для друга, они были не просто женами двух братьев. Они вышли замуж почти одновременно и родили первенцев почти в одно время. Когда они шли рядом с колясками, шутки уже были наготове: «Девушки, вы чем таким сдабриваете свою подливку, что мужчины Палаццини делают только мальчиков?»

Нэнси и Джо поддерживали друг друга, когда малыши заболевали, и позднее, когда двое из их мальчиков в двенадцать лет решили угнать такси из парка родителей и катались, пока их не поймали полицейские в Куинз-Виллидже.

Женщины много думали о связи, которая прервалась, когда братья поссорились. Почему они не постарались все это уладить? Может, тогда у них было слишком много работы и они не могли взвалить на себя еще одну – восстановление мира? И глупо было утешать себя, что их дружба разрушилась по ничтожнейшим причинам, они все-таки отличались друг от друга и вели себя по-разному, а когда мужья ругались, они тоже находили причины питать гнев, а не смирять его.

Джо уже вскоре после разрыва пришла к заключению, что ссоры не стоят потери семьи, но продолжала хранить молчание.

Нэнси так не считала, пока Рики не убили на войне, да и тогда только потому, что хотела, чтобы каждый, кто знал и любил ее сына, помог ей запомнить каждый миг его жизни. Она провела последующие шесть лет, будто нанося на картину мазок за мазком акварелью, добавляя мельчайшие детали, то смутные, то отчетливые. Все они не могли воссоздать портрет Рики, разве что бледную копию оригинала, но и этого ей было достаточно. Нэнси была благодарна за каждое воспоминание о Рики.

– Я все время перечитываю твое письмо, – сказала Нэнси.

– Я постаралась вспомнить о нем все.

– У тебя получилось.

– Я же не писательница.

– Но получилось замечательно.

– Мне жаль, что Дом не пришел тогда поддержать Майка…

– И Майк бы к Доминику не пошел. – Нэнси не отрывала глаз от цветов.

– Как жалко.

– Всего жалко. Что такое семья, Джо?

– Группа людей, любящих друг друга и разделяющих общую историю, – ответила Джо просто.

– Хотелось бы, чтобы это было правдой.

– Любовь никуда не делась.

– Но не история. Мы потеряли шестнадцать лет. Никто с вашей стороны не разделил наше горе, когда Рики умер. Пока ты мне не написала. Поэтому твое письмо так много значит для меня. Ты не пожалела времени. Это и есть любовь, – кивнула Нэнси.

– Так поступают сестры. По крайней мере, я в это верю. – Джо встала, подошла к цветам и поправила стебли, устроив цветы в другом порядке. – Но этого недостаточно. Я не слишком сильно боролась за тебя. Наверное, я действительно мученица, как все говорят. Я позволила мужу продолжать вендетту, хотя мне следовало ее прекратить. И теперь мои мальчики заплатят за мою слабость. Я уже вижу трещины. Когда братья жестоки по отношению друг к другу и вырезают друг друга из своей жизни, это похоже на рецепт, передаваемый из рук в руки. Ингредиенты те же самые, следовательно, и блюдо не изменится. Однажды мои мальчики тоже перессорятся, потому что ничего другого не знают.

– Это ужасно.

– Одни семьи наследуют деньги, другие – плоскостопие, а мы с тобой получили двух упертых мужей, для которых чувство собственной правоты важнее мира в семье. Можно подумать, они знают, что такое «правильно».

Джо встала, собираясь уйти. Она коснулась рукой плеча Нэнси, а луч полуденного солнца осветил голубые гортензии.

– Это точно такой же голубой, которым я выкрасила комнату мальчиков, когда они были маленькие, – напомнила Джо.

– И я покрасила комнату моих мальчиков таким же, – улыбнулась Нэнси.

– И до сих пор та же краска? – спросила Джо.

– Да нет, и давно уже. А у тебя?

– И у меня тоже нет.

Джо шла за Нэнси по длинной, посыпанной гравием дорожке, ведущей к воротам кладбища. Когда они вышли на улицу, то перед расставанием обнялись. Одна ушла на восток, другая на запад, но в этот день каким-то образом они ушли в одном направлении.

Калла стояла на кухне родного дома. Все уехали – сестры, их мужья, прочие родственники, и первый раз со дня смерти отца она осталась в доме одна.

Керамическая лампа, ярусный хрустальный поднос и небольшие серебряные часы аккуратно расположились на кухонном столе, каждая вещь снабжена ярлычком: «Елена». На шкафу возвышались ровные стопки материнского праздничного сервиза фирмы «Роузвуд», подарок бабушки. Ярлычок гласил: «Порция». Калла засунула руки в карманы и вышла из комнаты, минуя коробки со скарбом и стены, заляпанные тенями прошлого там, где раньше висели картины или зеркала.

Теперь это была ее жизнь.

То, что раньше было прекрасным, что в ее понимании должно было остаться нетронутым, теперь будет разделено, разобрано на части и никогда не окажется крепким, как одно целое. Мамина лампа никогда не будет выглядеть такой же прелестной, какой она была на фоне окна, где рассеянный свет ее проливался на веранду, превращая посеревшее старое дерево в чистое серебро. Часы, убранные с отцовского рабочего стола, никогда уже не напомнят ему, что пора идти на репетицию. Ярусы хрустального подноса матери никогда больше не наполнятся ее бискотти , лучшими, чем в любой кондитерской Саут-Филли. Тонкий фарфор, с которого они ели по воскресеньям и по праздникам, фарфор, который всегда так бережно мыли и сушили, теперь уедет к сестре и в ее доме, Калла была уверена, будет спрятан в кладовку и забыт вместе со всеми воспоминаниями.

Калла поднялась в спальню. Она хотела забраться в постель и проспать столько дней, сколько необходимо, чтобы снова стать самой собой. Миновав последнюю ступеньку, она поймала себя на том, что идет не к себе в комнату, а дальше по коридору, в спальню родителей. По пути была спальня сестер, теперь ставшая гостевой комнатой для них. Калла просунула голову в дверь. Елена, по-прежнему аккуратная, стянула белье с кроватей, простыни лежали в корзине, ожидая стирки. С комодов исчезли фотографии в рамках, стоявшие там с тех времен, когда они были девочками. И хотя снимки принадлежали Елене и Порции, их отсутствие вызвало у Каллы чувство заброшенности: это означало, что сестры решили никогда сюда не возвращаться.