Адриана Триджиани - Поцелуй, Карло! [litres]

Калле остались библиотека отца и коллекция суфлерских экземпляров пьес с его заметками на каждую постановку, которую он режиссировал за долгую свою театральную жизнь. Ей также достались материнская корзинка для шитья и флакон Trapиze de Corday с капелькой духов на дне янтарной бутылочки.

Еще Калла вовремя вспомнила, что нужно забрать ножик с красной ручкой из ящика кухонного стола. Нож был ее первым воспоминанием. Ей было четыре года, дело происходило на заднем дворике дома на Эллсворт-стрит. Мама налегала на этот ножик, деля спелый персик для дочерей летним полднем. Прелестные руки Винченцы Борелли летали с проворством, лезвие ножа орудовало над фруктом, погружаясь в золотисто-розовую мякоть.

Винченца дала каждой дочери по ломтику, подцепила косточку на кончик ножа и выбросила ее на клумбу. Калла помнила, как летела косточка и как упала вдалеке. «Посмотрим, что из нее вырастет», – сказала мама. Ночью Калле приснилось дерево в саду, раскрашенное дерево-декорация из папье-маше, с коричневыми бархатными ветками, листьями из золотой фольги и ягодами, сделанными из красных стеклянных бусин. Все полагали, что художник в семье – Сэм, но именно мать Каллы разбудила в ней воображение.

Елена настаивала на столовом серебре матери, а Порция – на свадебном хрустале с каемкой из настоящего золота. Еще были лампы из итальянского алебастра, покрытые шелковыми абажурами, и флорентийские кабинетные столики. Их сестры тоже хотели. Не чайная чашка или предмет обстановки нужны были Калле, чтобы помнить родителей. Ей оставались те инструменты, которыми они построили свои романтические мечтания. Винченца создала дом и сад, радовавшие Сэма, пока тот создавал театральные постановки, что воспевали любовь, жизнь и мужество и могли родиться только в сердце человека, живущего в любви.

Калла не ждала от сестер понимания ее чувств – они покинули этот старый дом, театр и Саут-Филли, не оглядываясь назад. Елена и Порция беспокоились, что Калла живет прошлым, как их отец, одержима Шекспиром и не вырвется из-под его тяжелой десницы до конца дней. А Калла надеялась, что так и будет. Она хотела походить на молодого Сэма, нашедшего смысл в театре и в нем же обретшего мудрость к концу своей жизни.

По крайней мере, Елена и Порция понимали, что эта красота побудила их родителей создавать красоту. И, как вкус спелого персика, поделенного между сестрами давним летним днем, сладость воспоминаний сможет снова порадовать их. И Каллу тоже, и она будет за это благодарна. Но поскольку Калла была еще и художником, то она принимала и все остальное, ту часть плода, которую никто не хотел, – вмятины на кожуре, листья, стебель, чтобы все осмыслить. И косточку, из которой что-то могло вырасти. Во всем был смысл, и работа художника – его найти.

Гарибальди-авеню смотрелась как красная атласная лента. Вся улица была украшена геранями, выбросившими ростки из подвешенных корзинок, и кустами роз, налившихся бордовыми и сиреневыми цветами. Летняя жара превратила главную улицу Розето в оранжерею в полном расцвете. Транспаранты, приветствовавшие посла, уже сняли, сняли вымпелы с шестов и флаги с ограждений, да и скандал почти забыли. Его сменил другой – диакон сбежал с секретаршей, прихватив пожертвования из церкви Святого Роха в Мартинс-Крике.

Мэйми Конфалоне шла по дорожке к дому Минны Вильоне, неся два объемных бумажных пакета. Она нажала на звонок и стала ждать.

Вскоре появилась Минна:

– Целых два пакета?

– Я буду на побережье всю неделю. Так что купила всего вдвойне.

– Ну да. Отпуск на фабрике.

– Ради него и живу. – Мэйми проследовала за Минной в дом и на кухню.

– Куда вы едете?

– В Оушн-Сити.

Минна всплеснула руками:

– Пляж.

– Родители сняли домик на берегу. И я жду не дождусь.

– Как я любила ездить к океану!

– Так добро пожаловать. Это недалеко. Мы можем взять вас с собой. Места хватит.

– Может, в следующем году. Я хочу снова увидеть океан. – Минна улыбнулась, а Мэйми начала разгружать пакеты. – Вам не нужно это делать. Я могу сама.

– Я ведь служба доставки. От лавки Руджиеро до вашего буфета. – Мэйми выглянула в окно. – Ваш сад великолепен. Кто натянул муслин?

Сад Минны был покрыт шатром белой ткани, чтобы уберечь растения от палящего солнца и отвадить птиц, налетавших на спелые грозди.

– Эдди Даванцо.

– Какой молодец.

– Он на все руки мастер. Добрый, и красавец какой.

– Да вы в него влюблены.

– Я слишком для него стара. А вот вы – нет.

– Вы думаете, мы бы с ним подошли друг другу? – Мэйми сложила руки и наклонилась над столом.

– Таких, как он, нынче не делают. Надежный.

– Он же полицейский.

– Речь не о его работе.

– Я понимаю, Минна, но я не думала о нем в этом смысле.

– Может, стоит подумать?

– Я очень долго не была готова к романтическим отношениям. Пять лет. И даже больше. И вот однажды ночью нагрянул шторм и вынес окна в моем доме. И я снова могу дышать полной грудью. Отчаяние унеслось. Скорбь еще остается, но я уже чувствую себя иначе, могу найти для нее место, управлять ею. Она уже не вся моя жизнь, а только часть ее. Я ощущаю не только печаль. Я чувствую и все остальное.

– Тогда я очень за вас рада.

Глаза Мэйми затуманились.

– Это начало.

– Вы даете и мне надежду, – признала Минна.

– Думаете, что когда-нибудь выйдете из дома?

– Каждое утро я думаю: вот и настал тот день – и поднимаюсь, полная решимости. Я работаю в саду, стираю, готовлю подливку – словом, делаю все, что делают люди для порядка в доме. И вот уже полдень давно прошел, я устала, и моей смелости как не бывало. Тогда я говорю себе: это случится завтра.

Мэйми была знакома эта инертность. То же самое некогда происходило и с ней, за исключением того, что у нее была цель: она поклялась, что поднимет Ауги, а потом заживет для себя.

– Но мы ничего не знаем о завтра, Минна. Нам кажется, что это мы всякий раз делаем важный выбор, но его делают за нас. Подумайте о побережье, пожалуйста.

– Я подумаю.

Мэйми быстро поцеловала Минну и ушла. Минна услышала, как захлопнулась дверь. Она подумала, не испечь ли пирог, но решила отложить на завтра. Сняв фартук, она пошла в гостиную, раздвинула шторы и поглядела в окно. Постояла у входной двери, открыла ее и вышла на веранду. Теплый воздух окутал Минну, словно кашемировая шаль.

Минна пошла по дорожке, ведущей к улице, но остановилась, не доходя до тротуара. Последняя голубая плитка сланца на дорожке была границей, отделявшей Минну от прочего мира. Стоя на ней, она могла поприветствовать соседа, забрать почту или встретить гостя. Но в это утро Минна не осталась за самшитовой изгородью, окаймлявшей клочки зеленой травы, а закрыла глаза и вышла на улицу, в первый раз за семь лет. Осторожно ступила на цементную плитку тротуара. В мыслях проносились видения: грязь, обутая в сандалию нога, ступившая в навоз. Она затрясла головой, чтобы избавиться от видений, потом открыла глаза и поглядела на ноги. Минна убедилась, что с ногами ничего не случилось, но неуверенность ее не покидала, и она крепко сжала кулаки, словно боролась с сильным беспокойством.