Адриана Триджиани - Поцелуй, Карло! [litres]

– Нет проблем.

– Вот здесь заверни.

Ники вышел из такси. Желтовато-бурые листья хрустели под ногами. Он взобрался по ступенькам к служебному входу. Засохшие ветки сирени скручивались у двери, такие же серые, как водосточные трубы. Ники подумал, что все тут выглядит таким ветхим, и опечалился.

На сцене работники раскрашивали декорации на стене. Ники осматривался, пока не заметил Каллу – она сидела скрестив ноги на столике для реквизита, погруженная в сценарий. И его пронзила острая боль сожалений.

– Извини, что я не заходил с тех пор, как вернулся из Италии.

Калла оторвалась от сценария. Сначала она обрадовалась, увидев его, потом ее настроение изменилось.

– Я знаю, ты был занят. Мы все заняты. Говорят, ты уезжаешь в Нью-Йорк.

– Ага.

– Когда?

Он посмотрел на часы:

– Поезд в четыре десять.

– Ты нечто, Ники Кастоне. И ты только собрался мне об этом сообщить?

– Ну вот же, я заехал попрощаться.

– Прощай, Ники.

Она вернулась к сценарию.

– Передай привет Фрэнку, – сказал он.

Калла отложила сценарий и взглянула на него:

– Сам передавай.

– Что это значит?

– Я с ним порвала несколько месяцев тому. Когда ты был в Италии.

– Но ты же собиралась за него замуж.

– Он попытался продать театр у меня за спиной. Решил все снести и построить жилой комплекс.

– Мне очень жаль.

Ники вдруг почувствовал себя беспомощным. И загнанным в ловушку. И, странным образом, ответственным за случившееся.

Калла по лицу прочла его чувства.

– Я уже пережила это.

– Но почему он хотел это сделать?

– А почему человек может причинить зло тому, кто ему якобы небезразличен?

– Я не знаю.

– Если узнаешь, сообщи и мне. Ответа я не нашла ни в одном из шекспировских томов. А я искала.

Ники чувствовал себя ужасно.

– Калла, я… – Его голос дрогнул.

Калла уже предчувствовала, как сейчас заведутся и раскрутятся оправдания, так что подняла руку, пока он не начал унижать себя и злить ее.

– Это самое худшее исполнение роли верного друга, которое я когда-либо видела. Придержи его для режиссеров Нью-Йорка, они доверят тебе нести всякую чушь.

Калла склонила голову и вернулась к сценарию.

Ники был взбешен. Он так спешил попрощаться со старым другом и наконец-то совершить хоть один правильный поступок в жизни, но вот что из этого вышло… Он пересек сцену, чтобы уйти. Слышно было, как Нино лупит по клаксону. Ники посмотрел на часы. Он уже почти опоздал. Но разъярился он вовсе не потому, что боялся пропустить поезд. Плевать он хотел, если теперь ему придется идти в Нью-Йорк пешком с сервизом на спине. Да как она смеет?

Он повернулся и пошел к столику для реквизита, вырвал сценарий из рук Каллы и швырнул его на пол. Он хотел распрощаться с ней навсегда, но взглянул на нее и увидел, что глаза у нее мокрые, – наверное, из-за осенней пыльцы, кто знает? Но губы Каллы были сжаты, как у императрицы, готовой кликнуть палача. Ники злился на нее, потому что она была лучшей девушкой из всех, кого он знал, и у нее хватило духу считать, что он сам несет ответственность за свое поведение. Он подхватил ее со стола, обнял и поцеловал.

Ноги Каллы не касались пола, она витала у него в руках. Но когда он осторожно спустил ее на землю, она пришла в себя. Поцелуй был восхитителен, но она ненавидела Ники. Он не написал ей ни единого письма, не прислал ни одной завалящей открытки или телеграммы, даже не позвонил после возвращения из Италии. Изобразил трюк с исчезновением кролика в черной фетровой шляпе из детского набора фокусника. Он просто забавлялся с ней. Вся бескрайняя боль, которую она испытывала, разыгралась снова, и чувство покинутости снова терзало и мучило.

Ники видел, какую боль он ей причинил, но находил себе оправдание. Он же не знал, что Калла разошлась с этим дылдой Фрэнком, да и с каких это пор он несет ответственность за нее? Может, это и не было оправданием и не извиняло его как плохого друга той, что была к нему так добра. Но он мог думать лишь об одном: нельзя позволить ни ей, ни кому-то другому стоять на пути к той жизни, что развернулась теперь перед ним. Калла казалась ему ходячей головоломкой, с этим ее загибающимся театром и печалью, которая всегда была при ней, напоминая Ники о его собственной печали. Он больше не хотел, чтобы ему напоминали о ней. Он хотел, чтобы все в его жизни было легким! Новым! Не усложненным! Хотел начать все сначала, перевообразить свою жизнь и создать жизнь новую. И это было его право. Он не желал привязываться к девушке, которая цеплялась за ветхое здание и сама чистила туалеты, потому что не могла нанять уборщицу. Он хотел большего для себя, чем эта борьба. Решение пришло к нему не без труда. Немало мужества понадобилось, чтобы уйти с Монтроуз-стрит, но, вместо того чтобы одобрить его мужество, она начала ныть о каких-то письмах, которых она ждала, сидя тут. Калла Борелли, как это мелко! Ники развернулся и вышел в дверь за сценой, поклявшись не оглядываться.

Калла смотрела, как он уходит. Гордость пригвоздила ее к месту. Она не позвала его и не побежала за ним, понимая, что заслуживает большего, чем этот банальный водила, полагающий, что достаточно переехать в Нью-Йорк – и театральный мир склонится и примет его, а талант пробьет дорогу в кино и на телевидение или что там еще изобретут эти сумасшедшие. Даже мысль о том, что она никогда не увидит его, не заставила ее бежать за ним. Ники Кастоне опустошался и удалялся, но не знал еще, что Калла обошла его на голову.

Гортензия взобралась по ступенькам в диспетчерскую. Она села за стол и выглянула в окно, выходящее в гараж. «Четверка» печально стояла на своем месте.

На панели загорелся огонек. Она сняла трубку.

– «Такси Палаццини». Чем могу помочь? – сказала она сладким голосом.

– Это отец Леоне из церкви Пресвятой Богоматери Кармельской в Розето, Пенсильвания. Я ищу миссис Гортензию Муни.

– Это я. Что я могу сделать для вас, святой отец?

– У меня печальные новости.

– Что вы говорите, святой отец?

– Я сожалею, миссис Муни. Миссис Вильоне умерла.

– О нет. Бедная Минна!

– Но ушла мирно. В собственной постели. Меня позвали причастить ее вчера вечером, и она была готова.

– Слава Богу.

– Да, слава Богу. Минна попросила меня позвонить вам.

– Правда? – Гортензия полезла в карман за платком, которого там не оказалось, так что пришлось вытереть слезы рукой.

– Да, и она сказала, что вы поймете мое сообщение.

– Да, святой отец?

– Слова такие: пол чайной ложки мускатного ореха.

– Мускатного ореха?

– Мускатного ореха, пол чайной ложки.

– Вы уверены, святой отец?

– Абсолютно. Минна заставила меня повторить и даже записать слова.

– Ну тогда, получается, это она и имела в виду.