Сухбат Афлатуни - Рай земной

Вернулась, лязгнув дверью, Натали. Вывалила свежие новости: Геворкян отделался штрафом. Натали стала тут же ему звонить, но пропала связь. «Это надо закурить!» — снова вышла.

Плюша уткнулась в колючую поездную подушку. Налетел, застучав и замелькав в окне, встречный. Плюша вздохнула и достала из пакета вязанье.

Если по порядку… А Плюша ценила порядок, хотя и не умела его создавать. Так вот, если по порядку, то нужно вернуться к той самой осени, когда Плюша то сидела в архиве, делая выписки для Ричарда Георгиевича, то бегала к Карлу Семеновичу и давала ему бессмысленные обещания, и все время лил дождь.

Кончилось тем, что она связала две одинаковые салфетки: одну для Карла Семеновича, другую для Ричарда Георгиевича. Карл Семенович принял ее дар шутливо: «Мерси… Вы бы лучше составили библиографию…» Ручку, однако, поцеловал. А Ричард Георгиевич повертел салфетку и сунул в портфель.

Плюша решила, что это знак свыше.

Несколько дней она не отвечала на звонки Геворкяна, заставляла мамусю некрасиво лгать в трубку, в архив не ездила.

Съездила в музей.

В центре зала была расстелена тряпка, на ней стояло ведро.

В ведро медленно капало. Плюша обошла его и подошла к своей «Девушке и Смерти».

Что-то изменилось в картине. Или просто освещение другое.

Плюша попятилась назад. Попробовала сбоку. Чуть не опрокинула ведро.

Смерть обнимала девушку. Девушка с ужасом отстранялась. С ужасом? Скорее, вежливо. Пухлые пальцы и отталкивали, и одновременно ласкали страшный остов. Белокурая головка была запрокинута, рот полуоткрыт, в чуть скошенном взгляде играло лукавство.

Кабинет, где надо было раздобыть библиографию, был закрыт. Плюша постояла перед дверью, достала булочку и съела. Устав от впечатлений, пошла к выходу.

Возле остановки на нее налетел мокрый Геворкян.

Плюше захотелось сесть на корточки и прикрыться зонтом.

Вместо этого она решительно спросила, зачем Геворкян дал пощечину Карлу Семеновичу.

Геворкян задумался:

— Давайте зайдем в пирожковую… Вы вся мокрая.

У Плюши действительно намокло плечо, а Геворкян был вообще без зонта.

Внутри пирожковой было многолюдно, из-за дождя. Они сели за неубранный столик.

— Я виноват перед ним, — сказал Геворкян. — Он не был провокатором. Провокатором был другой.

Плюша чувствовала резкий запах из его рта, какой бывает у курильщиков.

— А он просто подписывал. Подписывал все, что ему давали. Но там многие подписывали. Недавно это выяснил. Готов перед ним извиниться, — закончил Геворкян.

Подошла женщина и забрала стаканы.

— Хотите пирожков? — спросил Геворкян.

Плюша вспомнила булочку, съеденную в музее, и сказала, что она обедала.

Потом они ели пирожки. Она все-таки согласилась на один и на стакан какао. Ей это было сейчас нужно.

— А что вы вспомнили о той пощечине? — спросил Ричард Георгиевич. И, не дожидаясь ответа: — Простите за нескромный вопрос, он не предлагал вам выйти замуж?

Плюша вспотела и расстегнула плащ. Помотала головой.

Просидели еще немного. Геворкян рассказывал о Фоме Голембовском, поляке, принявшем православие почти перед самой революцией. А до этого он был врачом-венерологом.

— Крестили его прямо здесь… На месте этой пирожковой была церковь.

Имя Голембовского Плюша уже слышала и старалась слушать внимательно. Но от пирожка и какао страшно хотелось спать. В голове плавали картины, как она выходит замуж за Карла Семеновича. А Катажина, с глазами, полными слез и зависти, накрывает им на стол. Плюше становится ее жалко, и она обнимает ее и гладит…

Они вышли из пирожковой.

— Ваше произведение я ношу с собой, — пошарив в портфеле, Геворкян достал мятую Плюшину салфетку.

— История — сложная и запутанная штука, — добавил, когда они проходили коммерческие ларьки.

Шли они под Плюшиным зонтиком: все еще капало. Зонт держал он. Потом остановился у одного киоска, купил себе новый. Теперь они шли раздельно: он под своим, она под своим. Плюша начала прощаться: да, она будет снова ходить в архив. Она просто болела!

«Мне нравится, что вы больны не мной…» Плюша глядит, как Геворкян переходит дорогу. Его зонтик слегка подпрыгивает, потом исчезает среди других. «Мне нравится, что я больна не вами…»

Плюша думает следующее: Геворкяна она, конечно, на свадьбу позовет. К тому времени они помирятся с Карлом Семеновичем. Она приложит к этому все усилия.

Боже, как смеялась над этим Натали. Как хохотала, когда Плюша ей рассказывала. Натали была, правда, уже подогретой: на столе стоял вермут. А в таком состоянии Натали становилась смешливой и мягкой.

Дело было в квартире Натали, после ремонта. Все сверкало чистотой и удобством.

Устав от смеха, Натали легла на диван.

— Плесни-ка, — протянула фужер.

Плюша засомневалась. Может, достаточно? Она старалась немного сдерживать подругу… Натали продолжала тянуть руку с фужером, помотала им.

Плюша попыталась добавить строгости в голосе:

— Завтра плохо будет.

— А само это «завтра» — будет? — зевнула Натали.

Плюша взяла бутылку, потянулась за фужером, но Натали выпустила его раньше…

— Ну вот, — вздохнула Плюша, — теперь осколки собирать…

Натали деловито матюгнулась и слезла с дивана:

— Стой там… Сейчас соберу, говорю!

Протопала на кухню, вернулась с тазиком. Плюша отошла подальше.

— Так в итоге, — говорила Натали, собирая осколки, — ты его решила окрутить, я не понимаю?

Плюша обошла Натали и забралась на диван. Диван был большим и еще теплым после Натали.

Ничего она не решала. Просто хотелось…

Натали поняла по-своему:

— Ну да. Всем по молодому делу хотелось… — Она уже почти собрала с пола все стекло. Подняла голову. — Только он же старик уже был?

Да, он был старик. И старел все стремительнее: почти не вставал. Пару раз Плюша кормила его с ложечки.

Иногда она ловила на себе взгляды Катажины.

Готовила Катажина все еще очень вкусно. Плюша хотела потренироваться с кулинарией дома, чтобы тоже блеснуть, но все не получалось. Возвращалась из архива выжатая, сил хватало только на ужин и на поругаться с мамусей. Мамуся считала, что Плюша должна пойти куда-то работать: деньги, которые давал Геворкян, казались ей подозрительными.

— Да и мало… — добавляла мамуся.

Плюша уходила в свою комнату и хлопала дверью.

Сама мамуся тоже была как бы безработной; их кабэ тихо умерло, народ разбрелся кто в челноки, кто в «Гербалайф». Мамуся тоже куда-то ездила и чем-то занималась; куда и чем, Плюша, занятая своей сложной жизнью, не интересовалась.

Сложная была осень.

Приближалось самое холодное и враждебное Плюше время года. Гардероб, как всегда, был застигнут врасплох: не оказалось подходящих сапог. Плюша ходила в старых и страдала.