Шаролта Раффаи - Горы слагаются из песчинок

— Дядя Дюрка? — восклицает Подросток.

Мать сдержанно и задумчиво улыбается.

— Ты рад? — как бы удивляется она.

— Ну конечно!

Мать кивает и принимается хлопотать по кухне, а он незаметно скрывается за дверью.

Стоя у стола, Подросток пристально глядит на упрямо тикающие часы, секундная стрелка которых без устали обходит свои владения. Рука его снова тянется к телефону, и он — с часу дня до половины седьмого уже в одиннадцатый раз — называет номер Эстер.

В комнату заглядывает Мать, явно настроенная поговорить.

— Ну и вид у тебя, — еле сдерживая смех, замечает она. — Воплощенная скорбь, да и только!

Подросток молчит, упорно прижимая к уху трубку.

Мать нетерпеливо прогуливается по комнате, рассеянно смотрит на корешки книг.

— Не надоело тебе?! — не выдерживает она наконец.

Подросток сдается, но от стола не отходит. Он стоит спиной к Матери, тупо глядя в пустую ладонь.

— Да что с тобой происходит?

— Ничего.

— Ведь вы обычно созваниваетесь в семь, — говорит она. — В семь, не так ли?

— Ну да.

— А сегодня что, срочное дело?

Подросток пожимает плечами, молчит.

— Хорошо, — обиженно говорит Мать. — Можешь считать, что я тебя ни о чем не спрашивала. Можешь считать, что я тебе враг, что меня просто не существует…

— Да пойми ты, — все так же, не оборачиваясь, выкрикивает Подросток, — она весь день не снимает трубку!

Мать обескуражена: ее поражают не слова сына — в них она не находит ничего особенного, а его нелепая драматическая поза. Она задумчиво ходит по комнате, пытаясь найти объяснение странному поведению сына.

Телефон совершенно неожиданно заливается резким пронзительным звоном.

— Вот видишь, — вздыхает она с облегчением и берется за ручку двери, — а ты говорил.

Подросток нерешительно снимает трубку.

— Алло?

— Вдову Кароя Амбруша, — доносится до него раздраженный голос.

Он молча кладет трубку на стол и испуганно смотрит на Мать:

— Это тебя.

Та нехотя подходит к телефону.

— Слушаю, — говорит она вяло. — Да, я. — Следует пауза. — Минуточку, — кричит Мать взволнованно и зажимает трубку ладонью. — Петер, можно тебя попросить…

Подросток смотрит на нее, недоумевая.

— Выйди, пожалуйста. Очень тебя прошу.

— Извини, я не сразу сообразил. Извини.

Он выходит на кухню и, не зная, чем себя занять, открывает и закрывает водопроводный кран.

Сквозь шум воды пробивается голос Матери: она то вскрикивает, надрывно и истерически, то неожиданно умолкает.

Он застает ее на диване. Уткнувшись в ворсистый подлокотник, Мать захлебывается в рыданиях. Заметив Подростка, она резко и агрессивно вскакивает. Лицо искажено болью — отчаянием? злостью? — во всяком случае, чувством жгучим, невыносимым.

— Что ты наделал?! Что! Как ты только посмел! Чтоб тебе пусто было… Чтоб тебе… — задыхается она.

Подросток ничего не понимает.

— Что ты смотришь как истукан? Думал, никто не узнает? Ославили на весь город! Какой позор!.. В фойе кинотеатра, при людях… Да, именно, твои друзья! Наглым тоном… О том, что ты сделал с ней… С Эстер, конечно! Зачем было хвастаться! Врать! Что ты за идиот?! — Таким тоном она еще никогда с ним не говорила. Никогда. — А матери… что ей было делать? Повела сегодня к врачу. Можешь собой гордиться!.. Бедную девочку… к гинекологу! Из-за тебя, твоего идиотского, лживого, пошлого хвастовства. Видеть тебя больше не хотят. Они тебя больше не знают… не знают, ты слышишь…

Носовой платок Матери вымочен слезами. Ее рыдания сливаются в тоскливый отчаянный вой, прерываемый исступленными вскриками. «Так воют потерявшие детеныша звери, так, вероятно, так они воют», — думает потрясенный Подросток и молча, пошатываясь, выходит на темную пустынную улицу.

Утром, смочив под краном большую губку, он вжимается лицом в ее прохладную шероховатую мякоть. Половина шестого. Слишком рано, все еще слишком рано. Сидя в кухне на табурете, Подросток пьет холодную воду, прислушивается. В комнатах тишина. Мать, наверное, уснула поздно, оглушив себя снотворным, и проснется вялая, успокоенная.

Ночь тянулась ужасно медленно. Их маленький городок словно погрузился в небытие, словно давно осушенные придунайские топи, как когда-то, века назад, вновь приступили к городской черте, воинственно выставив копья тростника и батареи кочек, чтобы вынудить многокрышую рать домов встать на колени, сделаться жалкими карликами, трусливо вжимающимися в землю. В доме Эстер окна казались крохотными, крыша завалившейся, длина фасада — каких-нибудь десять шагов…

У него подкашиваются ноги. Во дворе, где Подростка ждет велосипед, его охватывает колючий холодок весеннего утра. Он ладонью сбивает с колес комки грязи и подкачивает шины, то и дело отирая со лба липкий пот. Приходится еще раз прибегнуть к помощи мокрой губки. Наконец, бесшумно прикрыв за собой двери, он отправляется из дому.

День еще только занимается. Не беда, что он явится ни свет ни заря — быть может, так даже лучше. А впрочем, не все ли равно теперь? Педали вращаются послушно, хорошо смазанный велосипед несет его как на крыльях, хотя за первым переулком он уже чувствует, как дрожат колени и немеют мышцы. Но все же каменные плитки тротуара и ромбы железных оград мелькают мимо довольно быстро. Движения на улицах нет. В это холодное росистое утро желающих выезжать раньше времени, видимо, мало.

Дверь мастерской, как всегда, распахнута настежь. Подросток толкает велосипед, который, качнувшись, медленно падает у стены. Он идет в цех, где царят маслянисто-влажные фиолетовые тени. От голода, усталости и бессонницы кружится голова, но он шагает твердо и быстро, подстегиваемый жгучей злостью.

Троица стоит, сомкнувшись стеной. Шишак, каланчой возвышающийся между Гномом и Тихоней, закинув голову, самодовольно ухмыляется.

— Девица его отшила, — говорит он. — Ей-богу, вы только взгляните на эту рожу.

Подросток в ярости бросается вперед.

— Сволочь, гадина, — хрипит он и наносит удар кулаком.

У Шишака под носом красной ягодой повисает дрожащая капля крови.

Подросток, задыхаясь, отчаянно молотит руками, но его кулаки отскакивают от упругого тела верзилы, только однажды, один-единственный раз, он попадает во что-то мягкое. Под градом ответных ударов он, корчась от боли, валится на пол. Плечи, спину, нутро обжигают новые вспышки боли, он уже ничего не чувствует и не видит, перед глазами, сливаясь, пульсируют разноцветные круги.

— Хватит, хватит! Ты что, озверел?! — Это как будто визжит Гном.

Слышатся глухие удары, но бьют уже не его.

Он протирает глаза — на них что-то липкое, теплое — и поворачивается: двое мальчишек вцепились в Шишака.