Валерий Попов - От Пушкина к Бродскому

Далее Садовая пересекает Покровскую площадь, где раньше стоял Покровский храм, посещаемый сирыми и убогими, а также юным Пушкиным, который жил неподалеку, у Калинкина моста. Неподалеку тут жил одно время Тургенев, поэтому площадь эта названа его именем. Недавно я был там на открытии артистического кафе «Муму». В церемонии участвовали многие знаменитые горожане — композитор Андрей Петров, директор Пушкинского Дома Николай Скатов. В выступлениях все вспоминали своих любимых собак. Я тоже вспомнил моего незабвенного пса по имени Тави, а потом сказал: «Как удивительно — Муму утонула, а до сих пор жива, а многие литературные герои остались живы, но исчезли бесследно». У входа в кафе стоят чугунные Муму и Герасим. И, что удивительно, — гуляющие местные собаки радостно подбегают снюхиваться с Муму.

Садовая дальше идет через тихую Коломну, где жил и бедный Евгений из «Медного всадника», и в «смиренной избушке у Покрова» бедная вдова с дочерью Парашей, и в этих же местах Акакий Акакиевич лишился новой своей шинели. «Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка», — писал про эти места Гоголь. Здесь получаешь хороший литературный урок: бедная жизнь — для литератора самая щедрая.

Садовая заканчивается, «впадая» в Фонтанку, которая тоже тут заканчивается, впадая в Невскую губу, завершая здесь свой длинный путь через весь город, повидав все, от дворцов до лачуг. У соединения Садовой с Фонтанкой образовалась странная, несуразная, треугольная площадь Репина. Здесь все дышит неуютом, сквозняком близких открытых пространств, лязгом трамваев и окраинных верфей. И это все создает щемящий, неповторимый петербургский колорит. Репин, несмотря на всю свою славу и богатство, тянулся к этим местам, жил в доме рядом с долговой тюрьмой, где по утрам собирались толпы людей, приговоренные за долги к общественным работам. Сквер, который они постоянно вытаптывали, назывался поэтому Плешивым. Именно тут Репин написал свои самые знаменитые полотна «Иван Грозный и его сын Иван» и «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану».

За Калинкиным мостом, за Фонтанкой, в доме Клокачева жил после Лицея юный Пушкин.

В 20-е годы, после революции, «Покровская шпана» не уступала Литовской, ходить здесь было опасно.

Помню, как одну длинную осень я снимал комнату, якобы для работы, в этом районе. Но как раз не работалось и я ходил и ходил в этом грустном районе, который был тогда так под стать моему настроению. Все, на что я надеялся в моей жизни, вдруг растаяло. Молодая удаль прошла. Первый напор моих литературных усилий был неплох, но он как-то кончился. И главное, куда-то исчезли все люди, которые помнили мои удачи. А без них я вроде был никто. Все мои гениальные друзья разъехались. Кто — в Америку, кто — в Москву. И никто из пришедших заново не знал, что я что-то собой представляю. А поднимать вторую волну было как-то стеснительно, и главное — неясно перед кем. Никто как-то не интересовался! Я вздыхая, ходил, смотрел. Наш город замечателен тем, что даже ипохондрия находит здесь места гениальные! И я много тут написал и пришел к грустному выводу: трудная жизнь для писателя — самая лучшая!

А потом вдруг наступила зима. Проснулся я от колокольного звона, идущего со знаменитой колокольни Николы Морского, главной достопримечательности тихой Коломны. Давно он не доносился сюда — туманная оттепель глушила звуки. И вдруг — словно колокольня рядом: идут и глухие тяжелые удары, и бойкий перезвон. Сдвинул шторы: косая солнечная «косынка» на доме напротив. Сердце радостно прыгнуло. Но что, собственно, произошло? Просто — сильный мороз обостряет все чувства. Заметил не я: в сильные морозы вспоминается детство. Эта яркость, восторг, пронзительность жизни однажды наполнили твою душу, когда ты вышел еще в валенках и закутанный платком, и между тобой и счастьем ничего еще не стояло, и ты его испытал. И теперь оно вспоминается, при той же картинке за окном, и вдруг кажется: откроешь дверь и выйдешь прямо туда.

Я торопливо оделся — пока ничего еще не встало между мной и этим утром — и выскочил во двор. Успею? Ухвачу? Во дворе — красота. Мороз сияет и жжет. Пришло то сладкое, забытое ощущение — в сильный мороз изнутри слипаются ноздри и пальцы в носках друг о друга скрипят. Пока все как когда-то в детстве! И вдруг это получится: я уйду в страну счастья и останусь там навсегда?

Лед на Мойке был выпуклый, рябовато-белый, словно не черная вода замерзла, а белое молоко. От сияния реки из глаз извилисто потекли горячие едкие слезы, смораживая, скукоживая щеки. Потому, наверно, так сладок мороз, что ты особенно остро чувствуешь: ты живой, горячий внутри. Вдали по льду кто-то бегал, сновали черные точки. Сощурился изо всех сил, вглядываясь туда. Дети! Когда-то и я выскакивал на лед, задыхаясь от страха и восторга. И почему-то я вдруг вспомнил, мы с другом были без пальто и без шапок в такой день. Почему? А чтобы запомнилось ярче. И так же грозно дымилась черная полынья под мостом, где, видимо, выходила сточная труба. Долго смотрел, щурясь, вспоминая. Даже грусть в Петербурге — литературна: я все запомнил и записал.

Здесь, на краю Коломны, на улице Декабристов (бывшей Офицерской), в последнем на улице доме № 57, недалеко от берега грустной Пряжки, на которой находится знаменитый сумасшедший дом, с видом на мрачные заводские корпуса, квартира Александра Блока. Как ни странно — именно такой пейзаж вдохновлял его: каждый гений — неповторим!

Многих вдохновила печальная, но поэтичная Коломна. И современный знаменитый поэт и бард Александр Городницкий, вырос в этих местах. И сочинил цикл песен и стихов под названием «Коломна».

Здесь Садовая заканчивается.

Однажды, в те далекие морозные и счастливые дни, когда хотелось сделать что-то невероятное, перебегал по льду через Фонтанку наискосок в Дворец пионеров, и провалилась вдруг правая нога, оказалась подо льдом, и ее как-то стало тянуть в сторону течением, словно река хотела оторвать ее от меня. За спиной ремонтировался дворец Белосельских-Белозерских, там стояли рабочие, но я постеснялся кричать, медленно выполз и осторожно дополз до противоположного спуска. И вбежал по мраморной лестнице в огромный резной шахматный зал Дворца, насквозь просвеченный ярким солнцем, и пошел по паркету, оставляя мокрый след одной только правой ногой. И все заметили это. И то был единственный раз, когда я был там героем. Все кинулись ко мне, бросив шахматы, — и преподаватели, и ребята. То был единственный миг моей славы в шахматном спорте. Я очертя голову кинулся играть. И с лету выиграл три партии! И если б того не было — чем бы гордился я? Сильный мороз подбивает русского человека к лихости и веселью. И сейчас я вдруг заметил, что лихо и весело перехожу мост и в нагретую булочную врываюсь с такой радостью, какой не испытывал уже давно.