Валерий Попов - От Пушкина к Бродскому

Как бы ни был богат город памятниками, воспевающими подвиги — он не станет своим без собственных твоих побед. И если вспомнить их, жизнь уже покажется прожитой не напрасно. Больше того — прекрасно прожитой!

После школы, бывшей гимназии, удалось овладеть следующей крепостью — студенческой — Публичной библиотекой на Фонтанке. Взмахнуть пропуском и пройти, получив контрольный листочек, в храм мудрости, куда входят умнейшие, — что может быть слаще для тщеславного юнца? Огромный чинный зал, сотни голов, и перед каждой — солидный зеленый абажур, символ мудрости. Сесть за длинный старинный стол (сколько гениев тут сидело) и, оглянувшись, вдруг увидеть Ее! Назад оборачиваться не принято... но если как бы по делу, ища сокурсника? Ага — она пошла вперед, сдавать книги. Лучшего момента не будет. Сдает у стойки книгу, отмечает контрольный листок и как-то уж слишком демонстративно, не оборачиваясь, идет к двери. Далеко не уйдет! Я сунул листок вместе с книгой библиотекарше: «Отметьте!»

— Вы куда? — говорит библиотекарша. — Пришел ваш заказ!

Да, я заказывал — сразу все книги, что нужно было прочитать за семестр. Прибыли?

Дежурная уходит вглубь помещения и выкатывает тележку с заказом. С кипой книг на скрещенных ладонях, пытаясь удерживать верхние от падения подбородком и лбом, порой пытаясь даже гримасами сохранить равновесие этой «пизанской башни», я возвращаюсь на свое уже покинутое было место. Загнав один глаз почти на затылок, я умудряюсь увидеть уходящую девушку. Она оборачивается, усмехается: мол, глубоких вам знаний! Я ставлю пачку на старинный длинный стол, из книг выдыхается облачко пыли. Правда — еще одна девушка в ближнем ряду смотрит на принесенную мной гору знаний с сочувственной улыбкой. Но и перед ней стоит кипа не меньше. Вылезем мы из под этих груд не раньше закрытия, обменявшись улыбками, мы опускаем глаза наши в книги... Ч-черт! Сколько же гениев было на свете во все века — на каждой странице их несколько. Захватывает дух — и это в такой якобы скучной науке, как сопромат. Как все четко, остроумно, мощно — все эти их приборы, формулы. Да и лица их потрясают — сначала в кружевах, париках, потом в шляпах, кепках, академических ермолках. Чтоб только посмотреть на них и вдохновиться — уже стоило прийти сюда!

Когда я, наконец, закрыл последнюю книгу и с наслаждением потянулся, — огромный зал был уже почти пустой, горело только несколько ламп. У одной из них, в самом конце, вроде бы девушка. Ну и пусть. Ты не за этим сюда пришел. То, что она видит в книге, поважней, наверное, твоей рожи. Не лезь. И сам не расплещи то блаженство, которым наполнили тебя эти тома, — есть, оказывается, кое-что и поинтереснее девушек.

У выхода зашел в туалет. В холоде и табачном удушье хрипели последние, самые отчаянные спорщики. Судьбы мира тут решают постоянно и до хрипоты — но эти почему-то во мнениях до конца так и не сошлись.

— Первый минский съезд не имел никакого значения! Вот второй, лондонский!..

В гардеробе приятно пахнет легкой затхлостью, как и во всей библиотеке — но уже стало привычкой хоть раз в неделю эту затхлость вдыхать. На Фонтанку выхожу медленно, тяжелой походкой потрудившегося человека. Эта сладость стоит многих других.

Стою на высоком крыльце, между могучими колоннами, чувствую себя старым петербуржцем, дышу историей. Ведь не всегда здесь только студенческая Публичка была. Это — Екатериниский Институт благородных девиц, как и Смольнинский институт благородных девиц, построенный самим Джакомо Кваренги при Екатерине II. Строгая императрица вместо вольного «барокко», характерного больше для междуцарствий, для неустойчивого времени интриг и переворотов, утвердила свой «регулярный», однообразный, устойчивый классицизм — демонстрируя регулярность, устойчивость, неизменность своего царствия, а также монархии и государства в целом. И хотя сама она пришла к власти путем заговора, переворота и даже убийства собственного мужа, законного государя Петра III, тем не менее с дворцовыми заговорами и переворотами ей удалось покончить на все время своего царствования. Хотя народные бунты, как мы знаем, были — то же восстание Пугачева, но народ — сила темная, на него изменением архитектурного стиля не повлиять. А теперь ты стоишь на этом крыльце как продолжение нашей истории.

Кваренги родился в Бергамо и вся его юность прошла в Италии. Сколько гениальных итальянцев стали знаменитыми русскими архитекторами, принесли тысячелетнюю культуру солнечной Италии в наш хмурый город. И этот дворец Кваренги вскоре назвали в народе Итальянским, и перспективу, уходящую от него, начинающуюся с того берега Фонтанки, назвали Итальянской улицей, как она называется и сейчас.

Эта не очень длинная улица — одна из главных в петербургской культуре, сравнимая по своему значению разве что с Невским. Во всяком случае, по числу «наших мест», определивших нашу жизнь и культуру, Итальянская — самая щедрая. Если это не первая, то уж точно вторая, после Невского, и проходящая параллельно ему, смысловая ось города.

Отходя перпендикулярно берегу Фонтанки, создавая по мере удаления от берега все лучший и лучший вид на Итальянский дворец, Итальянская вскоре растекается в уютную Манежную площадь с красивым сквером посередине. Много раз в своей жизни я сидел в этом сквере, напряженно соображая, как же извернуться, подняться после очередного падения. Сидел, думал — и поднимался. Во всяком случае — поднимался со скамейки и шел, собрав всю волю, в один из домов на этой площади, где в очередной раз решалась моя судьба.

Первое такое здание — старинный розовый Михайловский манеж, в советское время более известный, как Зимний стадион. Здесь, на просторной гулкой светлой арене я начинал и, надо сказать, закончил заниматься спортом. Сперва мы сюда пришли с одноклассниками записываться на баскетбол. Разбились на команды, стали играть. Дважды тяжелый мяч попал в мои руки, и — неточный пас, потом — бросок мячом в щит, и мяч отскакивает мимо корзины. Все! Тяжело дыша, выстраиваемся в шеренгу. С высоты, откуда льется на нас ослепительное сияние, не позволяющее что-нибудь разглядеть там, гулкий голос читает фамилии, и моей среди них нет. Потом, в самый первый раз я с отчаянием сижу на этой площади с узелком спортодежды, специально купленной мне бабушкой для этого случая, и боюсь идти домой. «Так на что же я гожусь? Все остальные как-то сумели там зацепиться, остаться — ушел один я. Неужто мне и дальше так же — быть несчастливее всех? Нет ничего страшнее таких мыслей в десять лет, когда ты действительно о своей судьбе ничего еще не знаешь!