Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

— ...Слышу! — пробормотал я и встал.

— Ты сегодня уезжаешь? — спросила Нонна.

— Да.

Она резко повернулась, ушла. Видимо, курить. Или плакать. Что одинаково бесполезно — и то и другое меня уже не задевает. Меня нет. В эти короткие минуты покоя надо быстренько решить, как одеться. По идее — надо бы костюм, галстук: как-никак премьера моя, торжественная церемония. Но по опыту знаю — всё можно вытерпеть, любые унижения и издевательства; почему-то вышибает у меня слезы лишь ситуация, когда я еще к тому же торжественно одет! Сколько раз я уже оказывался элегантным мудаком, зачем-то торжественно одетым по последней моде — и для чего? Для кого? Больше мы на это не попадемся. Небрежная курточка — случайно заехал, ни о чем существенном и не слыхал даже, так — заглянул. В таком облике ужасы как бы идут мимо — ты вообще тут приезжий, в Москву проездом на верхней полке... Вот эта замшевая курточка достаточно мятая (так, небрежно зашел, ни к чему не готовясь) и достаточно легкомысленная (проезжая на курорт, весь уже в счастье, и ничто уже не может испортить тебе его). К зеркалу подошел... Годится! Немножко слишком уж мятая... но это целиком на совести Нонны, которой у нее нет, — так что вопрос исчерпан. Теперь надо быстро решать, сколько брать денег из заначки, — по идее, меня там ждет торжественный прием, но идеи редко сейчас сбываются. Нюхом чую: всё будет не так, как я ожидаю. Хотя я и не ожидаю фактически ничего, и всё равно — будет даже не так, как я не ожидаю, а всё наоборот. Смутно. Муторно. Поэтому возьмем смутно-муторное число денег, чтобы ни то ни се — такое вот и оказывается в самый раз. Вот такой смутный увалень явится на премьеру — и она будет, думаю, соответствовать ему. А мчаться туда в несусветном сиянии — это значит удариться рылом об столб. Потаенный опыт — может быть, даже засекреченный. Что всё так хреново — виду не подаю. Зато знаю, что даже эта курточка мятая слишком шикарной окажется для предстоящей встречи — подошел ватник бы и треух. Но появляться в таком виде, соответствующем истинному положению дел, пока не решаюсь. Надо держать марку — перед Нонной и перед отцом. Потому фактически и еду. С большей охотой валялся бы в пуху. Оптимистическая версия (в которую не верю) — безумная пьянка с актерами, влюбленными в мою пьесу. После всеобщего их падения в салат — призывный взгляд перезрелой трагической актрисы. Распущенные волосы перед зеркалом. Рыдания по поводу коварства мужиков и судьбы, в промежутках — сами понимаете... но боюсь, что реальность мало будет на это походить. Поэтому стоит, черт возьми, немалого мужества туда поехать — трепещу, как лист. Поэтому звание эгоиста и негодяя мне даже льстит, из последних сил марку эту поддерживаю!

Всё! Я нырнул!.. Через веранду, однако, пришлось пройти. Отец безмятежно спал, положив огромные свои ладони под голову... слишком безмятежно: раза четыре, если по запаху судить, стоило бы ему проснуться! Но это уже всё... в прошлом! Меня фактически нет! Нонна пришла с крыльца, со слезами на глазах... от ветра, видимо, или от дыма?

— Ты чувствуешь? — воскликнула она.

— Что именно? — я холодно осведомился, уже с сумкой в руках. — То, что ты накурилась, как паровоз, — это чувствую.

— А это? — боязливо повела дрожащим подбородком своим в сторону бати.

— Ах, это... — я откинул его одеяло... всё мокро. — Ну это пусть пока будет так, — сообщил с улыбкой.

— Так?

— Именно, — ласково уточнил.

— И так... жить?

— Ну а как же еще? Если иначе вы не умеете — значит, так.

— И сколько же?

— Ну-у... Видимо, до моего приезда.

— А когда он будет, твой приезд?

— Ну-у... э-э-э... — с этим нечленораздельным мычанием хотел выйти. Но тут вдруг, сбросив одеяло, уселся отец. Атмосфера, прямо скажем, сгустилась.

— Отец!

Некоторое время он молчал вполне дружелюбно, потом ласково осведомился:

— Ты что-то сказал?

— Сказал я, сказал. А ты — что наделал?!

— Что именно? — интеллигентно осведомился он.

— Не видишь, да? — ухватив, приподнял его в ярости, выдернул разукрашенную им мокрую простыню. Потом, снова резко посадив его, скатал трусы с его тела. Слегка отворотясь, кинул всё это кучей у входа. Потом снова вздернул его.

— Не молоти отца-то! — жалобно произнес он.

— Никто тебя не молотит!.. Стой так. И вот — бери в одну руку свою банку... прежде крышку отвинти... так. А в другую руку... свой орган бери... замечательно! О чем ты задумался? Думать будешь, когда я уйду. И будет это очень скоро! А пока — исполняй... Ну что ты опять задумался? Всю вечность я не буду за подмышки тебя держать! Вот! — прислонил его к стенке. — Бывай!

«Душа лубезный» — как он любил говорить.

— Ну всё! Салют! — я загремел по ступенькам. Свернул за стеклянный угол веранды.

— Валера!! — остановил меня отчаянный крик. Не будь он такой отчаянный — не остановил бы. Я побрел назад. Плохая примета. И тут же сбылась!

— Валера!.. Он делает... не то.

Это уж точно! Плечом к стене прислонясь, ритмично кряхтел, сморщив лицо в напряжении — и банку с узким горлышком не спереди, а сзади держал! Так вот он меня провожает.

— Отец! — зашел сзади к нему, еле вывинтил у него из рук банку (весь он в таком цепком напряжении был)... и чуть не выронил ее — слава богу, что сумел удержать: на узком горлышке банки красовался «цветок» — этакая мягкая желтая пахучая розочка... в дорогу мне подарил!

Кинул отца на кровать, санитарно обработал... Нонна, зажав рот, почему-то выскочила... Теперь «цветок». Через комнату его выносить, где наши вещи и пища, или через улицу, на радость людям? Выбрал первый, более умеренный, скромный вариант. Зато обратно через улицу шел, мимо умывальника... на дорожку помоюсь! Тут Нонна и настигла меня.

— Не понимаю, как ты нас оставляешь!

А вот так. Дерьмо это никуда не денется — хватит и на мой приезд! Пошел. Сосенки его жалкие торчали, но грозных кольев его вокруг не было. Прошел!

...И тут началась война. А как раз перед ней стал я автором двух знаменитых сортов проса — кроме 176, еще на 430-й делянке получился отличный гибрид, и после государственных испытаний я был признан автором двух высокопродуктивных сортов проса — «Казанское 176» и «Казанское 430». А я еще думал, ехать ли мне в Казань! Перед самой войной приехал я на Лаишевское опытное поле, и директор совхоза угостил меня замечательной пшенной кашей, пышной и румяной. «Это — сказал, — ваше 430. Очень вкусный сорт». Сеяли уже на многих полях. И назначили меня заместителем директора по науке — теперь Косушкин вынужден был за руку со мной здороваться, хотя, как прежде, был хмур.

И тут началась война. И поехали мы с моими дружками агрономами, Кротовым и Зубковым, в Казань в военкомат. Первым Кротова вызвали. Выходит — назначение в кавалерию. Смеемся: «Устроился! Пешком не хочет ходить!» После Зубков ушел. Вернулся веселый. Точное свое назначение сказать нам, ясное дело, не мог — секретно. Но, как мы поняли из его намеков, — на юг куда-то, кажется, в Крым. Тоже посмеялись. Никто тогда не предполагал, что война такой долгой и тяжелой будет. Вызывают меня. «Ваше дело, — говорят, — рассмотрено. Решено вас оставить на прежнем месте работы — армию и страну кто-то должен кормить». Вышел ошарашенный. Говорю. Друзья смеются: «Только ты и годишься, что на свой огород!» Обнялись мы, простились. Помню, как Кротов тряханул своими ручищами меня... после войны он уже этого сделать не мог. Тяжело было из Казани возвращаться. Алевтина обрадовалась, конечно, но всё равно как-то неловко было. Тем более со всеми простились уже. Прощальный банкет нам закатили. И тогда я сгоряча много из своей одежды раздал — в армии оденут! Теперь приходилось ходить, выпрашивать... Один мне мои же ботинки за деньги продал! В общем, смех и грех. А жизнь пошла очень тяжелая. Работать приходилось одному за двадцатерых, народу на станции никого — ни рабочих, ни механиков, ни лаборантов, — всё самому делать приходилось, хотя и был я заместителем директора по научной части. И со всех сторон вдруг пошли напасти. Бедствие общее было — так что бед нам на всех хватило. Иду однажды утром в поле, на заре еще, — догоняет Косушкин меня на своей таратайке. Он на таком одноместном кабриолете ездил и запрягал отличного рысака. «Тр-р-р! Ну что, — спрашивает. — Слыхал?» Ну я, как всегда, ни сном ни духом. Всё, что меня не интересовало и в чем другие преуспевали, как-то мимо меня шло, словно в тумане. «Не от мира сего!» — так меня Александра Иринарховна, Алевтинина мать, сразу определила. «Не слыхал ничего... А что случилось?» — «А то, что в тюрьму ты пойдешь!» Оказалось, кто-то в НКВД написал, что в амбаре, после того как я просо свое посеял, осталось два мешка зерен. «Специально недосеял! Вредитель!» Кто это написать мог — не представляю. На складе Раис-инвалид работал — вряд ли он. В общем — катит комиссия. На вид вроде штатские. Одного из них я знал. Кучумов. До этого несколько раз его в Казани встречал: раньше он в Москве в Сельскохозяйственной академии работал, потом в армии служил. Теперь в Казань его направили, в республиканское министерство.