Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

В столе его нашел еще несколько листков.

...Под конец жизни всё чаще почему-то вспоминается детство. С самых первых дней моей жизни, проведенных в деревне, всё производило на меня громадное впечатление, и главное — я обо всём хотел составить свое особое мнение, не похожее на мнение других. Я еще ползал в рубашонке по лавке, как вдруг заинтересовался содержанием блюдечка на столе, подтащил его к себе и, не раздумывая, выпил. Это был яд для мух. У меня сразу начались судороги, но судьбе не было угодно, чтобы я умер. Я прожил долгую жизнь. Но характер мой остался такой же — я всё должен был попробовать сам и лишь тогда соглашался, но далеко не всегда.

Я рос очень впечатлительным, и жизнь моя запечатлелась очень ярко. Помню запах мятой травы. Вместе с отцом и другими мужиками мы лежим на траве и ждем, когда истопится баня. Садится солнце. Я еще плохо стоял на ногах, но, помню, полез бороться с соседским молодым мужиком. Он, конечно, сразу поддался, лежал на спине. Я радостно тузил его. А он хохотал: «Победил, Егорка, победил!» Этот момент, почему-то очень важный, я помню ясно, словно он был вчера.

Врезалось и другое впечатление. Я еле научился ходить и, еще покачиваясь, бегу по тропинке, радуясь, что столько можно увидеть. Передо мной так же радостно бежит маленький воробей, весело поглядывая на меня. И мы оба с ним счастливы. И вдруг сзади налетает какая-то тень, воробей жалобно вскрикивает и исчезает. Только что была молодая и радостная жизнь, и вдруг нет ее — унес коршун! Я постоял, потом заплакал и побежал домой. После я думал — зачем мне это показали так рано? Видимо, для того, чтобы я ценил эту мимолетную жизнь и не растратил бы ее даром.

— Так... Рубашка... галстук... ботинки... костюм. А носки?

— Забыл!

Как отец шутил в таких случаях: «Жабыл!»

— Ладно... тут что-нибудь подберем.

Зимой в Березовке тоже было хорошо. С обрыва реки мы катались на «ледовках». Мы находили коровью лепешку побольше и покрасивее. Вдавливали в нее конец веревки и поливали это на морозе водой. Скоро всё смерзалось, и можно было отлично съезжать на этом с обрыва к реке. Съехав, мы за вмороженную веревку, которую не выпускали из рук, тащили «ледовку» за собой вверх и снова съезжали. Так мы катались дотемна, когда ничего уже не было видно, и тут я спохватывался и бежал домой. Мой кожушок с раструбами, который сшила мне мать, за время моего катания смерзался, и, когда я радостно подбегал к дому, он задевал прутья плетня, и они трещали трещоткой. Мать слышала это и говорила тем, кто был дома: «Егорка бежит, кожушком стучит!»

Похороны были тринадцатого в тринадцать! Батя непременно бы усмехнулся: «Во, не повезло!» Надеюсь — он и усмехнулся — слава богу, не исчез!

Был «большой выезд» — автобусы подруливали один за другим.

— Открывать будете?

— Нет... Там откроем.

Тяжелый гроб, скребя по крыльцу, по направляющим «рельсам» въезжал в автобус.

«Егорка бежит, кожушком стучит».

— Георгий Иванович Попов был большим ученым. Мы все любили его. Он был сильнее всех нас. Он делал то, что все делать боялись: скрещивал и потом работал с гибридами так... что у всех волосы дыбом вставали. И неизменно добивался своего! Он был серьезный, исступленный, неотступный ученый. Когда нас, по воле безграмотного партийного руководства, буквально «пересаживали» из Суйды в Белогорку, Георгий Иваныч сражался бесстрашно, как лев, не обращая внимания на угрозы исключения из партии. Но когда нас всё-таки «пересадили» на совершенно неподготовленные, скудные поля, он сумел, как настоящий гений, использовать и эти «шоковые» для его гибридов перемены, и именно в Белогорке вывел свои главные сорта ржи. Где другой унывал и падал духом — Попов только весело скалил свои белые зубы! Вскоре он восторгался и Белогоркой, желтыми песчаными обрывами над Оредежем, и, как всюду и всегда, придумал свою теорию — что хозяином Белогорки был когда-то итальянец и дал это название. «Белла — Горка!» — подняв палец, восторженно восклицал Георгий Иваныч. Уже профессор, доктор наук, он мог, свистнув в два пальца, вдруг прыгнуть на проезжавшую мимо борону и лихо проехаться в облаке пыли. Земля во всех видах не пугала его. Он обожал ее. Мы с радостью работали с ним дотемна, а когда шли с поля, он наизусть читал нам всего «Онегина», главу за главой. «Ах, ножки, ножки!» После него у нас не осталось ему равных, и мы сейчас — без поддержки, порой и без денег, работаем лишь на остатках его энергии, которую он дал нам. Спасибо Вам, Георгий Иванович! Спите спокойно.

— Отец! Ты прожил долгую и яркую жизнь. Ты... ехал на верблюде по пустыне, туда, где еще недавно были басмачи. Ты ехал на подножке вагона над Волгой, и какой-то доброхот колол тебя острой железной пикой, чтобы сбросить с поезда, — но ты вырвал и выбросил ее. Отец! Ты сделал всё, что хотел. Тебе не о чем жалеть.

— ...Прощайтесь.

Самолет разворачивался над Казанью, шли в наклоне желтые поля... огромное озеро... Это же Кабан! Рано утром с городской квартиры родители шли в темноте вдоль этого озера, уже светлого, семь километров до селекционной станции — и несколько раз брали меня с собой. А вот Волга и железнодорожный мост, где отца пытались сбросить с поезда — но он устоял. Я чуть было не выскочил из самолета, чтобы лететь туда!

Заверещал телефон. Я еле понял, где я, и нашарил его.

— Валерий Георгиевич?

— Я.

— Это Маргарита Феликсовна.

— А... Здравствуйте.

— Должна вас огорчить!

— Как?

— Я говорила с Николаем Альбертычем... насчет вашей поездки в Казань. Но, к сожалению, ничего не получилось... Писатель Манин будет ваш город представлять.

— A-а. Спасибо! Это неважно! Я всё уже написал.

Шел дождь. Пришла женщина в капюшоне и с косой и стала косить нашу рожь. Я вышел, осмотрелся. Сегодня уезжать. Отцовские сосенки почти высохли. По одной зеленой ветке у каждой. Я вспомнил, какие мощные колья он тут всаживал, охраняя их. Я нашел какую-то палку и воткнул слабый, неуверенный кол... с отцовыми не сравнить! «Победил, Егорка, победил!»

Вдруг прибежала какая-то незнакомая рыжая собака, помахала мохнатым хвостом, и вышло солнце.