Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

Я сидел и смотрел на отца.

— Я понял, — сопя, произнес отец. — У меня кровь из носа вдет, когда я горячее ем!

Еще одно открытие, хотя не очень и радостное. При этом он довольно спокойно ел картошку с собственной кровью. Силен! И здорово, видно, проголодался после всех испытаний, ему выпавших — в том числе и вчера.

— Ч-черт! — я скривился от боли. — Что-то челюсть моя совсем... разрегулировалась! С трудом налезает — и дикая резь! Аж слезы идут!

И всё время струйка слюны с уголка рта стекает... об этом уж я не стал говорить!

— Да, — прибавил я. — Видно, пришло мое время болеть.

— Погоди! — отец усмехнулся. — Еще мое время не прошло.

Мы смотрели друг на друга.

— Отец! Ты чего хулиганишь, в больницу не идешь? С вьетнамцами тут драку затеял!.. Международный скандал!

Отец, улыбаясь, смотрел. И про вьетнамцев, похоже, помнил.

— Ты помнишь, — с усмешкой проговорил, — что я тебе рассказывал, как я в крематории всё рассматривал? Уж когда самого привезут — не увидишь ничего. А хотелось бы... еще посмотреть. — Он кивнул в сторону своего «поля». Я тоже поглядел туда.

Выросло уже с метр. И довольно тучные колосья свисают. Что-то надо сказать?

— Но это плохо вроде бы, когда колосья свисают? — пробормотал я. — Стебли склонятся, перепутаются... комбайном будет не убрать.

Мы грустно смотрели друг на друга... уж какой тут комбайн! И какая уборка?

— Ты... шпециалист! — усмехнулся батя. — В молодости я тоже стремился, чтобы он торчал... как штык! Стоит — значит, не полегает!

Мы улыбнулись с ним вместе, отметив вполне прозвучавшую аналогию с «мужскими проблемами»... но отвлекаться не стали.

— Но не всегда первое, что приходит в голову, самое удачное. Заметили, что, когда колос торчит, вода в чешуйках скапливается и некоторые критерии зерна понижаются. Видал — миндал? Так что... хотелось бы всё это досмотреть.

Тут я понимаю его! «Хочется!» А остальное всё ерунда. Даже на жизнь не хочется отвлекаться — а уж тем более на такую скучную тягомотину, как смерть!

Помню, как я писал свою книжку «Жизнь удалась!» — месяц вообще не выходил из дому. Нонна — она тогда еще веселая была — смеялась: «Вот это да! Пишет “Жизнь удалась!” — а дома еды никакой и денег ни копейки». «Отлично!» — я говорил. И свое продолжал. При этом вполне могло быть, что деньги на сберкнижку уже пришли, за сценарий о детях. Но — некогда было! Ерунда! Главное — свое видеть, а деньги и прочее — чепуха! Предпочитал остатки картошки есть, но — не отвлекаться... Но тут, похоже, и последняя картошка уже кончается.

— А если... случится что? — пробормотал я. — Тут даже поликлиники нет.

— А это уже не наша забота!.. Будет как-нибудь! Ведь не может такого быть, чтобы совсем никак не было? — он лихо мне подмигнул. — Сделается как-то! Знаешь, как каланчу побелили?.. Повалили да побелили!

— ...А это кто?

С изумлением я смотрел на кудрявого мальчика, схожего с ангелом, — войдя в калитку, он, весело подпрыгивая, направлялся к нам. Чем-то он меня напугал. Увидел в окне нас с отцом.

— Здравствуйте! — вежливо произнес он. — Вы эту пшеницу будете сами убирать? — он указал рукой на наше поле длиной целых три метра.

— Это рожь, мальчик! — сказал я. — А ты что — юннат?

— Нет, меня бабушка послала! — звонко ответил он.

— Подойди, — сипло произнес отец, махнув ладонью.

Мальчик, гулко топая, поднялся на крыльцо. Сняв сандалики, вошел в белых носочках с каемочкой. Подошел к столу. Отец вдруг взял его за плечики и грустно смотрел на него.

— А зачем тебе это нужно? Высевать будешь? — отец с надеждой спросил.

— Нет, — честно ответил мальчик. — Бабушка курам будет давать.

— Ясно, — отец вздохнул. — Курам... на смех. Ну ладно. Берите... Как убирать будете?

— Бабушка скосит косой.

Молчание было долгим. Мальчик попытался высвободиться из батиных рук.

— ...Ладно! Только условие: не раньше чем через... десять дней. Запомнил? — он сильно тряханул мальчика.

— Да! — воскликнул мальчик испуганно.

Отец выпустил его. Мальчик торопливо надел сандалики и сбежал с крыльца.

— Через десять дней... понял?! — прохрипел ему вслед отец.

На бегу, не оборачиваясь, мальчик кивнул. Может быть, он испугался впервые в жизни?

Отец с тоской смотрел ему вслед.

— Ну вот тебе и... комбайн! — усмехнулся он. — Спать пойду.

Улыбаясь, опираясь на меня, он дошел, приседая на каждом шагу, до лежанки. Опустился в кресло. Тщательно расстелил постель. Он всегда застилал-расстилал очень тщательно, без единой морщинки, по-солдатски, хотя в армии был лишь на сборах. Потом капитально, не спеша, строго по своей системе, стал укладываться. Своя система была у него абсолютно для всего. Самое последнее движение — он аккуратно натягивает одеяло на могучую свою лысую голову. Улыбается. И закрывает глаза.

Мой дорогой сын Валера! Я уже заканчиваю свои записки, которые ты просил меня написать. Перечитав их, я испугался, что ты можешь подумать, что я всю жизнь только пахал и сеял, а самой жизни не видал. Это далеко не так, мой любимый сын Валера! Я много раз бывал и весел, и пьян, и счастлив. У меня были надежные, верные друзья, и я пользовался благосклонностью женщин, хотя, вынужден признаться, не уделял этому вопросу должного внимания. Отмечу, что именно с работой у меня связаны не только научные, но и самые приятные и веселые жизненные воспоминания. Когда я учился в аспирантуре у Вавилова и писал кандидатскую диссертацию по пшеницам, каждое лето я работал на селекционной станции Отрада — Кубанская, расположенной в очень красивой местности с хребтами Кавказа на горизонте. Я подружился там с другим аспирантом ВИРа, Платоном Лубенцом. Мы сошлись настолько, что решили поселиться вместе, вести общее хозяйство и сообща питаться. Платон был украинец. Очень добродушный, но хитрый — и, как бы сказать... скуповатый. При этом он был склонен к грандиозным проектам. В первое наше лето он решил вырыть огромный погреб. И хранить там запасы консервированных овощей и фруктов, которые были там в изобилии. Он присмотрел холм неподалеку, нанял рабочих, и они по его указаниям стали рыть лаз в этот холм, чтобы потом вырыть в нем помещение для хранения наших запасов. Помню, я смеялся над этим, говорил, что если он отроет скифское золото, то я рассчитываю на половину. Я особенно хозяйственным никогда не был и, кроме моих опытов, ничем не интересовался. И вот однажды я шел с поля и вдруг увидел на фоне заката на том самом холме горделивую фигуру Платона. Я еще подумал, что он стоит, как Наполеон, выигравший сражение. Платон был такой же маленький и пузатый, как и знаменитый французский император. Я подошел. Платон, не спускаясь с холма, прямо оттуда, как вождь с трибуны, сообщил мне, что строительство самого совершенного овощехранилища в мире закончено. Я увидел, что кроме массивной двери, которая была открыта, хранилище имело еще решетку. Платон сообщил гордо, что рабочие сварили решетку по его чертежам. Я потрогал массивный замок на решетке и сказал несколько слов одобрения. Платон гордо топнул ногой. И вдруг внутрь хранилища стала сыпаться земля, всё обильней, а потом туда же ссыпался и Платон, весь черный, как негр, только глаза его сверкали. Он в бешенстве стал трясти решетку, но она была на замке. Помню, я хохотал так, что упал в канаву и катался там. Платон тряс решетку всё сильнее, и я подумал, что сейчас на него рухнет весь холм. Я взял себя в руки, вылез из канавы, весь в репьях, и подошел к Платону. Несколько раз смех еще прорывался, но я старался сдерживаться. Я спросил моего друга, чем я могу ему помочь, и как можно открыть решетку. Он не отвечал и лишь обиженно сопел. Я сказал ему, что если у него есть ключ, он может передать его мне, и я открою решетку. Тут он засопел еще более агрессивно. Потом даже, как бы забыв про меня, отвернулся и стал отряхиваться. Я понял, что он не может никак преодолеть свою хитрость и жадность и дать мне ключ: «Мало ли что?» Тогда я, снова засмеявшись, сказал, что если ему нечего мне предложить, я пойду немного посплю, а утром приведу слесаря, и он распилит решетку. «На!» — произнес Платон злобно и сунул мне ключ. Целую неделю он не разговаривал со мной — тем более что на меня при взгляде на него то и дело находили приступы смеха.