Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

Душа клокотала.

Ляля, бывшая Мотина жена, в строгом сером костюме, с низкой прилипшей чёлкой и слегка втянутыми пористыми щеками, смотрела на нас мрачно и решительно.

— Рассказывайте вы! — сказала она мне, как только Мотя открыл рот.

— Но мои заметки... исследования... — гундосил Мотя.

Ляля даже не повернулась к нему. Понятно, в общем, почему они разошлись.

— Если у вас есть что сказать, — говорите. Если нет, — выбирайте из списка.

Серия «Пламенные борцы». Вот почему Мотя застенчиво обошёл мой конкретный вопрос.

— Любая незачёркнутая фамилия — ваша. Кстати, совсем не представляю, что могло вас привести к нам.

«Ты! Твой голос», — должен был бы ответить я.

Она поняла это, и потом у нас не было проблем с чтением мыслей: они возникали как бы одновременно в наших головах.

— Список, — напомнила она.

— Ах да! — Я обратился к списку и для приличия, помедлив, ткнул пальцем. — Вот!

Ляля мрачно усмехнулась:

— Ну что ж.

И тогда красный, разъярённый Мотя буквально вышвырнул меня в коридор.

— Вы... соображаете?

— А что?

— Да это же палач! — зашептал Мотя.

Палач?.. Зачем тогда сюда привёл?

Мы вернулись в комнату. Ляля с тяжким вздохом наблюдала за нами. Мы посмотрели с ней друг на друга.

— Тыкайте пальчиком осторожнее. Не промахнитесь, — усмехнулась она.

Я ткнул — и снова взбешенный Мотя выволок меня в коридор.

— Ты что?

— А что?

— Ты знаешь год его смерти?

— ...Тридцать седьмой?

— Знаешь — или угадал?

— Угадал. А другие-то — есть? Чтобы не жертвы и не палачи?

— Разумеется, есть!

Мотя, как бы волнуясь, стал раскуривать старинную трубку. «Интересно, — подумал я, — за это шоу кто-нибудь приплачивает или он выступает по вдохновению, просто как порядочный человек? Вероятнее всего, и то, и другое».

Тут решительно вступила Ляля — строгая, подтянутая, с папиросой в зубах.

— Долго ты ещё будешь... как вошь на стекле? Человек пришёл заработать.

— Ради бога, не демонстрируй свой цинизм! — вскричал Мотя, взволнованно прижимая пальцы к вискам.

Да, нелегко было ей с ним. Горячо сочувствую!

Наконец после ещё нескольких вбеганий-выбеганий мы выбрали некоего Глеба Зазубрина — студента-технолога, теоретика и немножко практика рабочего движения. Арестовывался лишь однажды, в двадцать втором мирно умер. Не жертва и не палач, хотя, возможно, просто не успел стать тем или другим, а верней, — сразу и тем и другим, как у них было принято. Такого приличного революционера мог раздобыть только Мотя, с его тягой к лени и комфорту и с его связями: даже на раздаче революционеров сидела его собственная, хоть и бывшая, жена. Уютно живёт!

— Мне кажется, это порядочный человек! — с пафосом произнес Мотя, когда мы вышли.

«Но за порядочного-то, наверное, много не заплатят», — уныло подумал я, но своими циничными размышлениями делиться не стал.

Впрочем, чутьё Моти оказалось гораздо безошибочнее моего, и этот неуловимо-неопределенный Г. Зазубрин принёс нам всем гораздо больше радостей, чем Дед Мороз. Но об этом — позже.

— В ближайшие же недели систематизирую свои наброски, — проговорил Мотя.

«Скажи лучше, — в ближайшие месяцы!» — подумал я.

Я понимал, что при его образе жизни он может годами (сам рассказывал) изучать одно-единственное письмо Кушелева к Безбородко (вот загадка-то!), упиваясь при этом своей скрупулезностью и объективностью! Ему можно, при его богатстве! Откуда, кстати, его богатство? — снова всё тот же назойливый вопрос. — Ведь не распродает же он свои коллекции? Наоборот — прикупает... Ну ладно, не твоя забота!

— Куда теперь держите путь? — тактично проговорил он, намекая, видимо, на неизбежность расставания.

— Да в Публичку, наверное. Посмотрю, что там имеется про нашего орла.

Мотя поднял бровь, показывая, что для серьёзного исследования такая поспешность смешна. Но что же делать? Позволить себе жить в его темпе я не могу. Я понимал, что выруливать в этой истории придется мне, а он будет как мешок на плечах. Ну что же, надо терпеть, раз он открыл мне двери хоть какого-то издательства. Придется терпеть его капризы, изображающие высокую духовность и принципиальность, а себе взять роль беспринципного рвача и хапуги; такой расклад как раз и нравится ему.

— Вряд ли вы там найдёте хоть что-то стоящее! — презрительно процедил он.

Я понимал, что настоящее дело, достойное его, — это, скажем, поиски следов нашего революционера в архиве министра внутренних дел Нессельроде в Париже. Полностью согласен! Надеюсь, мы проведем эти поиски вместе. Но сейчас, когда в опустелой моей жизни мелькнул хотя бы призрак какой-то работы, — я просто не в силах отказаться от неё, буквально дрожу.

— Отрицательный результат — тоже результат! — в тон Моте величественно произнёс я. Мол, понимаю, что в этой жалкой Публичке вряд ли что-то найдёшь, но — добросовестность исследователя заставляет... Ответ этот, как я сразу просёк, несколько реанимировал меня в Мотиных глазах. Он остановился, барственно протянул руку.

— Ежечетвергно принимаю. Надеюсь, — он уронил голову на грудь.

— Ежечетвергно? — обрадовался я. — Это значит — сегодня?

— Ежечетвергно! — повторил Мотя уже строго, отвергая мою слишком простую трактовку.

— Ага, — я, наконец сделал вид, будто что-то понял, и понёсся в Публичку.

Разделся, вдохнул почти уже забытый, чуть плесневелый запах книг. Публичка! Сколько раз она меня выручала. Помню, когда меня после института хотели загрести в подводный флот, я отсиживался в ней, всех знал, со всеми подружился. Лишь поздним вечером, когда дежуривший у меня дома патруль уходил, я покидал эти стены. Выручай и сейчас!

Только тут, в запахе книжного тлена, и есть твоё место, червяк! Червячок-с! Я бодро пошёл по коридору, мимо дребезжащих стеклом стеллажей с жёлтыми, почти рассыпающимися ветхими книгами. Отлично! По просторной мраморной лестнице, мимо каменных ассирийских скрижалей на площадках взлетел наверх. Впечатление такое, что те же, что и когда-то, спокойные люди: одни — тихо сидят за столами с зелеными лампами, другие — с лёгким скрипом вытягивают длинные каталожные ящики с карточками, не спеша перебирают их: никуда больше не лезут, но зато здесь чувствуют себя вполне уверенно. А ты зачем улетал?

Неожиданно мимо меня прошла Ляля с бароном Бродбергом, этим известным гуманистом-абстракционистом, и, поскольку мы с ней сегодня уже виделись, ничего не сказала. Как оказалась впереди меня? На машине приехала? И что у неё с бароном Бродбергом? Вряд ли в её контору забегают сильно пьющие писатели-провинциалы, на которых тот охотится. Так что же? Когда я решился повернуться им вслед, — исчезли! За эту секунду они могли только занырнуть на тёмную служебную винтовую лесенку. Неужели?