Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

— Ну, хоп! Пересечёмся! — Я приветственно поднял руку и скрылся.

Пока хватит. Хлебнул кипятку! А то, глядишь, ещё догадается, что меня интересует... не совсем он. Впрочем, при его самомнении — вряд ли! Вот и хорошо. Я даже не стал бы его спрашивать, здесь ли она: уж её бы я почувствовал сквозь любые, даже железные, переборки!

Вернулась первая муза, хотя её здесь и нет...

В те времена, после серий разводов и разъездов, я оказался живущим в тесном чердачном помещении — как бы отдельном домике над крышами. В юности я даже мечтал о чём-то таком: парить над всеми, всегда видеть небо и тучи, невидимые с узких улиц, осязать солнце и луну. Но то в юности, а в усталом уже возрасте оказаться на юру, на ветру — как на катере среди бушующей Ладоги? Посидеть бы лучше в уюте, в тепле, подальше от стихий — ну их! Кроме того, житьё мое было отдельное в смысле общения с ветрами и звездами, а в смысле коммунальных удобств вовсе наоборот — не отдельное. И кухня, и туалет, и ванная, и всё прочее: туда надо было спускаться по тесной скрипучей лестнице, проходить через длинный коридор с множеством дверей, за каждой дверью — целая семья; толпа людей исключительно неприятных — словно по принципу неприятности все и съехались сюда, вернее, по этой причине остались здесь. И я теперь среди них. Долгое время я вообще никуда не выходил — поскольку выходить имело смысл лишь с рукописью нового гениального романа, иначе — зачем? Единственно, за этот срок у меня здесь появилась и своя муза. Муза скорби, муза страданий — какая ещё муза могла водиться тут? Блуждая ночью по коридорам, я замирал у трухлявой её дверки, парализованный стонами то ли страдания, то ли наслаждения, несущимися оттуда, пытаясь понять: не требуется ли мое вмешательство?.. Нет, не требуется — там всё нормально. Но однажды стоны были столь трагические, что я вошёл. И не ошибся: помощь была нужна. Гость, курсант, побил её и что-то унёс. Что можно было взять в этой убогой каморке? Я утешал её, как мог, и стоны страдания незаметно перешли в стоны наслаждения: каким другим ещё способом мы могли друг другу помочь в этой ночи?

Да, этой женщине (звали её Мария) помощь действительно была нужна. В принципе, всё укладывалось в знакомый сюжет: со следами былой красоты, муж ушёл к другой. Да, красота гибнет в нашей жизни, да, муж — негодяй. Мне, видимо, следовало взять Марию с собой в библиотеку, приобщить к сокровищам мысли. Я вместо этого неожиданно для себя начал с ней усиленно пьянствовать и проводить вместе не только ночи, но и дни.

Сладость падения — иначе это не назовёшь. Хватит... Держался, пока сил хватало, — можно и упасть. Тем более что никому, оказывается, я не нужен. Семью, как и мечтал, удалось поднять на недосягаемую для меня высоту; единственный близкий друг оказался диссидентом — слинял и, по слухам, увлекается сталинизмом, в который я, увы, никак не вписываюсь.

...Тот, кто занимался этим делом всерьёз, а не теоретически, знает о неимоверной притягательности большого, белого, рыхлого, даже дряблого женского тела с синеватыми прожилками; особенно в сумерках тусклого петербургского пьяненького рассвета — никакого сравнения с загорелыми упругими, накачанными, якобы женскими телами, что навязывают нам рекламы западных кремов и трусов. При чём тут здоровье, гладкость? Именно в слегка трясущуюся, чуть сморщенную мякоть ныряешь с особым отчаянием — и приходишь к наслаждению, глубокому, перетряхивающему все твои клетки, а не поверхностному, какое могут дать зазывно улыбающиеся глянцевые красотки. С удивлением я смотрел на Марию: казалось бы, она последняя из женщин: дети, живущие у отца, с ней не общаются, её бьют и обижают курсанты, ей практически нечего надеть... И в то же время по главному женскому счастью, по частоте, глубине любовных встрясок, слаще которых нет, кто с ней сравнится — или хотя бы приблизится?

Так что неизвестно, которые счастливее — кто вверху или внизу — и кого жалеть. Может, именно рухнув и шмякнувшись об пол, и испытываешь наконец самое острое наслаждение? Нет, Мария счастливее всех — сколько раз в день испытывает она глубочайшее отчаяние и острое ликование: кому ещё доступно такое?

Как-то раз, оказавшись у метро в поисках водки по заданию раскапризничавшейся вдруг Марии, я увидал двухметровую красавицу, видимо, манекенщицу. Она демонстрировала на ходу продукцию ведущих фирм одежды, косметики, парфюмерии. Некоторое время я шёл за ней, маленький, оборванный, небритый, смотря на неё — высокую и шикарную — с сочувствием и сожалением. Бедная: сколько времени и сил уходит у неё на это надевание, навешивание, намазывание, а после — на раздевание, снимание, смазывание! Не все ли силы уходят на это? Сколько недолгих минут отделяют Марию от очередных сладких судорог восторга и сколько часов (или суток) вот так ходить этой неприкаянной красавице, пока кто-то решится на неё посягнуть! Бедная! Ну, пора к Марии. Хотя, как знать, может, и у этой «вешалки моды» путь к восторгам и не такой уж долгий... Но боюсь, что восторги её — когда она одевается, а не когда раздевается. Таких умных оборванных людей, как я, понимающих, в чем истинное счастье, полно по России, поэтому мы и одеты так плохо.

У Мани уже оказался очередной курсант. Часто же им дают увольнительные! Я пошёл к своему столику на кухне: на нём лежало письмо. Наша бабушка, баба Аня, вынимает и старательно раскладывает письма. Я жадно схватил его: как не хватало мне писем в последнее время! Я вдохнул нездешний запах и вдруг почувствовал, как я хочу чего-то иного, отличающегося от этой убогой жизни, и как я от неё устал.

Письмо явно было «оттуда»: небывало плотный белый конверт непривычных габаритов — длинный и узкий. Грязными ногтями я растерзал его. Бумага внутри — ещё более невиданная, с муаровыми переливами. Написано бисерно-ювелирным почерком, но мужчиной. Что ж, мужчины тоже люди! Я понёсся по строчкам: «С давних пор являясь поклонником Вашего дарования...» Помчался дальше: «...осмеливаюсь предложить на Ваш суд свои опусы». Отлично! И что самое приятное, никаких опусов не было и в помине: я повертел конверт так и сяк — никаких опусов, одна любовь. Я пролетел мимо содрогающейся комнатки Марии и взлетел к себе наверх. Здесь я уже капитально сел за стол и изучил письмо более тщательно. От него пахло роскошью: не только бумага и почерк, но и стиль! Такие письма пишутся в огромной холостяцкой квартире, в уютном дедовском кресле, среди «безделушек» из камня и бронзы, в бархатном халате. Я вздохнул. Почему нам не досталось всего этого? Я ещё раз втянул запах письма... и сунул его в нижний ящик. Хорош. Воображение у меня явно преобладает над прочими достоинствами, но доводить призрачные мечтания до суровой реальности? Стоит ли? Нюхнул — и достаточно. Но вскоре позвонил Пим — уже лет двадцать всё молодой и всё многообещающий — художник-абстракционист, достигший главных успехов как виртуоз-прилипала.