Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

— Говорят, тебе писал Мострич?

— Мострич?.. Да-да. А кто тебе сказал?

— Неважно! — сухо отрезал Пим. — И что ты ответил ему?

— Я... пока ничего. А — кто это?

— Если кого-то и следует знать в нашем убогом городишке, то всего лишь двух-трёх... и в первую голову — его!

«В первую голову»! Ага! Разговаривают они одинаково.

— Чегой-то я о нём не слыхал.

— Приятнейший, эрудированнейший человек. И, кстати, один из богатейших. К тому же у него лучший в городе салон, собираются любопытные люди.

Салон? Оказывается, бывают ещё салоны? Почему же я раньше не был в них вхож? Видимо, пришло время. Но что значит — любопытные?

— Ну хочешь, Мотя сам тебе позвонит?

— Мотя?

— Мотя. Мы так его зовём между своими.

Неужто и я когда-то смогу так же его звать? Я хотел сказать Пиму, что мысленно уже там побывал и мне понравилось; как бы не разочароваться? Но Пим был настойчив — не даром ел хлеб.

— Пгиятно, очень пгиятно. Извините за багдак в холостяцкой беглоге!

Берлоге этой не было конца! Вместо туалета открыл по ошибке другую дверь — и увидел громадную сумеречную комнату: мрачно-дубово-пыльно-портьерную. Мне лукаво улыбалась обнажённая девушка, правда, мраморная.

— Извините, — пробормотал я, прикрывая тяжёлую дверь.

Роскошные следы блистательных эпох, бордовые старинные рюмки, пронизанные узким закатным лучом, Мотя в стеганом шлафроке, по отворотам обшитом шёлком, в ермолке со свисающей засаленной кистью. Боже, какая жизнь!

— Дурацкое имя — Матвей, но у нас в роду уже двенадцать поколений мальчиков называют только так! Первый был воевода.

Во как! Каждому хотелось бы говорить столь красиво, но не дано!

— Пять поколений довольно модных адвокатов, включая отца! — Мотя как бы сокрушенно развёл руками. О его занятиях я спрашивать не решался, но было видно, что ограничил славную плеяду своим отцом Мотя явно из скромности: сам он и не собирался увядать, богатство при нем не уменьшилось.

— Этот Пим, — улыбнулся Мотя, — выхлестал весь мой коньяк, но есть ещё, кажется, недурная мадера! — не вставая с пригретого кресла, он потянулся к резному шкафчику.

Пим был прав: интересный тип. Но что означает сей заповедник? В нашей безумной жизни никакое адвокатство людей не спасает. Так что же? Никакие простые мысли мне в голову не приходили: в столь изысканной обстановке они были неуместны!

— Брокгауз? — Я кивнул на видневшиеся вдали корешки цвета тёмного вина.

— Гранат, — вздохнул Мотя. — Кто бы привёл всё это в порядок?! — Ясно, что при его интеллектуальной перегруженности просто физически невозможно уследить за этим культурным изобилием. — Неплохие, кстати, картины — пылятся в кладовке... — Рука Моти устало мотнулась в бархатном рукаве.

— Ну-с... отведайте. — Мотя нацедил мне душистой влаги, словно впитавшей в себя аромат старинной мебели, драгоценной душистой пыли, оставшейся от ушедших времён. Мотя, со вздохом взяв трубку старинного телефона, провёл несколько высокомерно-брюзгливых бесед, как я уловил, с бабами, домогающимися его. Наконец-то я вынюхал главное: тут в огромном количестве водятся бабы, такие же потрясающие и изысканные, как эта квартира! Куда же им ещё приходить, как не сюда? Я мысленно потёр руки.

Но что поддерживает всё это, какая сила? Моё любопытство не раз ставило в неловкие ситуации и меня, и интересующих меня людей. Уймись! Наслаждайся мадерой. Ни в каких других странах её давно уже нет. Но я-то зачем нужен этой мадере?.. Опять пытливость! Ох, не доведёт она тебя до добра!

Помню, как мы с другом ехали на машине, и вдруг после километров бетонных стен вдоль дорог (воинские части, секретные заводы) выехали на чудесную, абсолютно нереальную долину, с цветами, деревьями на холмах, заповедной тишиной. Мы были совершенно ошарашены этой ненормальностью, тревожно озирались, пока не доехали до центра этого рая, и только тогда успокоились и рассмеялись. Тургенев! Усадьба Тургенева! Вот откуда эта нереальная красота, покой!

Но какой Тургенев осеняет сей заповедник? Сам Мотя, с его, по всей вероятности, несуществующими опусами, Тургеневым, очевидно, не является. Так кто же? Этой проблемой под утончённый разговор я изводил себя в течение часа. В конце концов, полностью измотавшись, нашёл единственно доступное моему нынешнему пониманию объяснение: какая-то великая женщина поддерживает все это, помыкая Мотей. Но сколько же ей лет, если всей этой неисчезающей роскоши никак не менее ста?.. Не мучайся! Расслабься! Ты не на работе, хотя на работе ты, в сущности, всегда.

Мотя, почувствовав во мне комок беспокойства, перешёл на холодновато-поучительный тон, дабы поставить меня с моими мучениями на нужное место.

— Как-то до современной литературы руки не доходят... но слышал о вас исключительно доброе!

На фоне прошлой стадии отношений — «с давних пор являясь» — это уже явное предупреждение о бестактном поведении, следующий этап будет: «Не смею вас больше задерживать!»

На хрена мне сразу — быка за рога?

— Немного белого безмолвия? — предложил Мотя.

Так он, оказывается, шутливо называл мороженое. Фисташковое, словно не растаявшее ещё с детских времен!

— Занимаюсь сейчас исключительно Пендерецким! — Наконец за мороженым Мотя решил пролить некоторый свет на свою деятельность. Несчастные остальные — кем Мотя решительно не занимается! Хотел спросить — кто такой Пендерецкий, но не спросил, боясь позора. Пендерецкий! Как звучит!

Меня, по-прежнему, более интересовало другое: каким образом Пендерецкий, если он существует, поддерживает эту Мотину роскошь? И второй, ещё более дерзкий вопрос: пребывает ли в такой роскоши Пендерецкий сам?

— Всегда при мистрале немного болит голова! — Мотя тонкими пальцами потёр свою голову великолепной лепки.

— Скажите... а портрет Пендерецкого у вас есть? — пробормотал я.

— Достойных его портретов, увы, не существует! — с пафосом воскликнул Мотя и добавил: — К сожалению, после нашествия женщин, пользующихся крайней моей мягкостью, здесь не осталось практически ничего!

Я хотел переспросить: «крайней мягкостью» или «крайней мякотью», но решил не уточнять.

Рявкнул звонок.

— По музыке узнаю, кто это! — устало улыбнулся Мотя. — Это всего лишь моя б. жена.

— В каком смысле? — я растерялся.

— Моя бывшая жена, — грустно расшифровал он, видимо, известную тут шутку. — Секунду!

Он вышел в прихожую. Я «поднял» уши.

— Что тебе нужно?

— Фен, — ответил хриплый женский голос. То у них мистраль, то фен — красиво живут.

Дальнейшие обрывки их разговора с разной степенью громкости доносились из неизвестных помещений бескрайней этой квартиры.

— Он занят. Мы разговариваем! — услышал я Мотину реплику.