Валерий Попов - Все мы не красавцы [Повесть и рассказы]

— Почему, почему. Разучилась! Почему.

— А.

— Сейчас меня в зале Розалия Павловна ждёт. Седая, в чёрном платье, с кружевами. Позанимаемся. Потом к ней поднимемся, чаю попьём. Комната у неё маленькая. Афиши, старые книги.

— Да.

И пошла она по ступенькам, к тяжёлой чугунной двери подошла, стала за кольцо её тянуть, протиснулась в щель, улыбнулась оттуда — и всё.

Но к девяти часам пришла на уроки.

А вечером по дороге домой грустная была, чуть не плакала. И песню пела, тихо, про себя, я сначала и не замечал. Старинная песня. На улице такой грохот, разве расслышишь… Посередине ночи… уж бегать нету мочи… вот почему землицу не только дождик мочит. Не только дождик мочит…

— Ну, пока.

— Пока.

Шёл я один, медленно. У неё здесь улицы такие, одинаковые. И проходят через равные промежутки. Раньше тут полки стояли. Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Я помню, как меня в детстве их запоминать учили: Рузовская — разве, Можайская — можно, Верейская — верить, Подольская — пустым, Серпуховская — словам, Бронницкая — балерины. Стоят гусары, крутят усы и шепчут хором: «Разве можно верить пустым словам балерины. Разве можно верить пустым словам балерины».

Тогда мы очень часто виделись. И такая она была внимательная, такая нежная — я просто не знал, что мне делать.

«А я-то, — думаю, — а я-то? Нестриженый, брюки грязные!»

Утром я жду её у парадной, идём по пустым улицам. Встречаемся в школе, после школы я её провожаю.

И однажды, как всегда, я ждал её у парадной. Шли по пустым улицам. Скрылась за чугунной дверью. Дальше я шёл один. Уже холодно было. И там, на воде, на Фонтанке, бухал молот тяжёлый — сваи забивал. Но то ли ветер звук выгибал, то ли свая была мокрая, дряблая, но звук удара мягкий доходил, сочный, а удар я в основном чувствовал через ноги, как озноб, кровь толчками от этой дрожи в тротуаре. И я шёл, и бормотал про себя, как всегда, и тут ещё толчки, озноб, толчки.

— Она, — бормочу, — она не балерина ещё. Она не балерина ещё.

А молот — бах! бах! — и всё это через сваи, через дно, через гранит, через асфальт мне передаётся…

— Бах! Бах!

— Она не балерина ещё, но умеет стоять на носках.

— Бах!

— И вот она стоит на носках, уткнувшись в моё плечо.

— Она говорит и кашляет.

— Бах!

— Стирает след зубной пасты… И я её люблю всё так же…

— Бах!

— Хоть она и перестала опаздывать…

И ушёл я уже из этой зоны сотрясенья, и уже о другом думал, и вдруг заметил, что всё, что я пробормотал там, в той зоне дребезжанья, помню почему-то из конца в конец. Такая вдруг радость на меня нашла!

Бежал, ничего не видел и повторял:

— Она не балерина ещё, но умеет стоять на носках. И вот она стоит на носках, уткнувшись в моё плечо. Она говорит и кашляет, стирает след зубной пасты. И я её люблю всё так же, хоть она и перестала опаздывать.

Конечно, об этом деле я никому не сказал. Зашёл домой, позавтракал мёдом с булкой, по комнате пошатался и в школу пошёл — скромненько, незаметно, хоть бы что.

И она пришла. Тоже вроде просто так, а сама недавно в зале стояла пустом, холодном, с зеркалами, вытягивалась, выгибалась, подпрыгивала.

И так хорошо мне стало, уютно, что не всё вот здесь, не предел, не конец, а ещё есть этот зал, далеко, холодный, просторный, чистый.

«Да, — подумал я, — а ведь и у меня теперь есть что-то такое — эта набережная, странная, дрожащая, где я вдруг так говорить начинаю, что долго потом помню.

Хорошо, что есть у меня она, эта набережная».

И долго так было, целый октябрь. И только в конце я замечать стал, что Таня ко мне хуже относится.

Даже день помню, когда это заметил. Мы с ней в кино собирались, поэтому я дома все бутылки собрал молочные, кефирные, ацидофилинные, помыл их и побежал к ларьку.

Ставлю бутылки на прилавок, а из ларька тётка в зимней шапке, в белой куртке, одетой на ватник, кричит:

— Ты убери их, убери, они с потёками, помой как следует, тогда приноси!

Здесь рядом из-под земли труба торчала с краном, вода зашипела и в землю как даст! Сунул я свои бутылки, тру рукой, они скрипят себе, но внутри белесые. Я прутик сломал, прутиком стал совать.

Тут тётка меня пожалела, завела в свою будку, а в будке у неё всё хозяйство: цинковые раковины с мыльной водой, краны медные с деревянными ручками, а на полках у неё обмылки лежат скользкие, ёжики, комочки проволоки. И за секунду она бутылки вымыла.

Но только всё равно я опоздал. Таня ходит посвистывает. Купили билеты. До сеанса час. Пошли по улице. А холодно уже, и ветер. И Таня какая-то печальная. Всё думает о чём-то. Последнее время она всегда такая. Или молчит, или о своём училище рассказывает. Какие там все молодые, а уже знаменитые. Мы с ней туда и днём уже ходили несколько раз. Ребят её видел. Такие все важные, вежливые. Особенно меня там малыши удивили. У нас вываливаются из школы с криками, свистом и начинают друг друга портфелями дубасить. А здесь даже они важные: спускаются степенно, встают в кружок и беседуют.

А она подойдёт к старшим, они с ней поздороваются вежливо, расступятся, соединятся, и беседа дальше идёт. А я как идиот по той стороне болтаюсь. И главное — не посмотрит, не махнёт, словно меня и нет.

А сейчас хоть мы с ней вдвоём шли, а она всё равно рассказывала, как класс тот, где она училась, за границу поедет, а там уже ждут их, и даже билеты все раскупили, и как бы она хотела, чтобы обратно её взяли, и хоть Розалия Павловна старается, а всё равно они могут не догнать.

— Знаешь, — говорю, — надоел мне этот твой балет. Я в жизни в нём не был.

Она заулыбалась и говорит вежливо, как те:

— Ну, извини. Только, понимаешь, у каждого человека в жизни дело должно быть, такое, чтоб целиком его захватывало. Понимаешь?

А я молчу. До угла дошли, повернули.

— Ну, а ты? — так я и ждал от неё этого вопроса. — У тебя есть что-нибудь такое? Особенное?

А я молчу: что мне сказать? Не буду ж я про тот случай на набережной рассказывать, если я и сам не знаю, чего там такое, и, главное, в одном месте на весь город это со мной и бывает, а в остальных — хоть бы что.

— Смотри, — говорит, — полтора года тебе учиться осталось, а дальше куда?

Тоже, мама нашлась.

— А никуда, — говорю, — пойду бутылки принимать. Хорошо. Спецодежду дают. Мыло.

— Не кривляйся, — говорит, — неохота смотреть.

А потом вошли в зал, в темноту, там уже журнал шёл. Да ещё и фильм такой оказался — окончательно нас доконал. Еле я её проводил, и расстались молча. А скоро она совсем в своё училище перешла.

И всё. Только после школы я по городу ходил, ходил, и всё меня в ту сторону относило. Но сворачивал в последний момент.

А однажды не свернул. Дай, думаю, посмотрю на прощанье. Всё равно из-за дождя она меня не заметит. И выходят оттуда девочки, ребята, капюшоны поднимают, а некоторые стоят ждут.