Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

— Как это? — спросил весело и задорно. Тема эта, видать, слегка его заинтересовала, по своей новизне. Хотя чего уж тут нового!

— Ты сам же мне рассказывал, что твой друг и коллега Наволоцкий так погиб.

— Наволоцкий? Да. Был такой замечательный «пшеничник». Но ничего такого, что ты рассказываешь, я не говорил.

— Говорил!

— Нет! — глаза его весельем зажглись, и наверняка бы сейчас он весело ногой топнул, как раньше в спорах, если бы мог!

— А откуда же я знаю это? На девяносто пятом году...

...ровно как ты, — я чуть было не добавил.

— ...так же вот... побежал. И сломал ключицу! И — неподвижность. Пролежни. И — атрофия легких. Не смог уже дышать. Слыхал? Сам же мне рассказывал — в таком возрасте кости уже не срастаются. И — все!

— Не помню, — холодно произнес.

— Что тут помнить-то? Медицинский факт!

— Факт — это еще не теория! — твердо сказал.

— А тебе этого факта мало? Тебе и тут теория нужна?

— Ка-ныш-на! — весело произнес. Помолодел. И тут я поверил даже — пока теорию свою не допишет, не... Ничего с ним не случится, короче.

— Кстати, — он вдруг проникновенно добавил, — в том, что ты говоришь про меня, есть доля истины. Так же я, кстати, думал одно время про своего отца. Увлекался он, все время. То одним, то другим. Уезжал, не раздумывая. Нам, вроде, внимания мало уделял. Так думал я — пока однажды отец не поехал в Елань. Сапоги одел новые. А вернулся — босой!

— Как?!

— Да обыкновенно как: встретил там старшего сына своего, Николая — босого. Сапоги снял — и отдал ему. Вот так вот. Видал миндал? — закончил он своей любимой бодрой присказкой, и стал уже свои листочки подтягивать, считая, видимо, наш спор законченным, а свою победу — бесспорной.

— Отец!... Но ведь ты падаешь! — воскликнул я — Будь ты благоразумен, все-таки!

— Мен пьян болады! — усмехаясь, произнес он. Что по-татарски означает: «Я пьян сегодня!» С Казани у него много татарских выражений. Есть, вообще, чем в споре придавить.

Воспоминание из дальнего детства: отец колол в сарае дрова, и колун соскочил с топорища в лоб. Помню, как входит, политый кровью, к лицу ладони прижав. Потом лежал с огромным опухшим носом, заплывшими глазками, обиженно сопел...

— Идити-и-и ужи-нать! — из комнаты Нонна закричала.

— Ну что... легкий ужин? — сказал я.

— Можно, — бодро ответил он. И даже сделал движение руками, как будто идет.

Но пошел-то на самом деле я! Легкий ужин не так-то легко нам дастся. Для начала — стол с улицы в избу внести — еще раз бороться со ступеньками не будем. Поставить перед столом стул покрепче — и притащить отца. Взяли, раз-два! Оба с тяжким стоном — и я, и он... В моем постпенсионном возрасте уже меня кто-то должен носить — но ношу пока я. Вынужденная бодрость. О-па! Приехали. Какой закат озарил наши скромные стены!

— Смотри! Тень отца! — воскликнула Нонна.

Гордый профиль. Одна из несправедливостей жизни — твой профиль могут все увидеть — кроме тебя!

— Тень отца Гамлета. — усмехнулся он.

— Смотри, лучше... олень! — на левый кулак я положил опрокинутую правую кисть с растопыренными пальцами. Тень: голова оленя и ветвистые рога! — Помнишь — ты меня научил?

Показывал он тени нам — в Казани, у печки. Еще до войны!

— А вот, помнишь — собака лает! — я поставил поперек лучей заката ладонь. Разводил-сводил пальцы, — «собака лаяла». Отец тоже поднял руку, но опустил — пальцы не слушаются.

Потрясающая ладонь у него! В два раза больше моей, тоже немаленькой! Помню, как он мне на пальцах показывал — как расходятся судьбы. Было это тогда, когда я вниз как-то пошел.

— Вот гляди! — два растопыренных пальца протянул. — Вначале вы вместе с другом, а потом — все больше расходитесь: он все больше — вверх, а ты — вниз, — тронул нижний палец.

И я сразу понял все, на пальцах, и помнил уже всегда! И сейчас — с улыбкой показал ему, тень двух разведенных пальцев на стенке нашей. Помнишь, отец? Все-таки всегда вверх мы шли!

...Помню, как школа придавила меня: сразу изгоем себя почувствовал. Все уже друг друга знают, откуда-то, громко разговаривают, куда-то идут. Я один, потерянный. На самом первом уроке — как сейчас помню то отчаяние — выдали нам по серому листку в мелкую клетку, сказали: рисуйте, что хотите! В сущности, каждый должен был нарисовать себя, чтобы учителям ориентироваться: кто сколько места в жизни займет. И помню, сколько я занял, стесняясь и всего боясь: одну клеточку! Тупым серым карандашом, еле видным, нарисовал почему-то уточку, стараясь в клеточку ее поместить. «Смотрите — самый скромный у нас!» — Мария Григорьевна мой листок показала, и ржали все! Таким путем, съедая меня, она с трудным классом контакт устанавливала. И тут — приехал отец. Мы в Ленинграде жили уже, но он в Казань еще ездил, просо свое внедрял. Тихо спросил у бабушки: «Ну как у Валерия в школе дела?» Та вздохнула в ответ. И он подсел ко мне за стол. Где я, горемыка, кривые палочки выводил. Громко хлопнул по колену себя. Проговорил любимую свою присказку: «Эх, товарищ Микитин — и ты, видно, горя немало видал!» Я самолюбиво отстранился. Но он огромной своей ладонью придвинул меня. И дальше помню — ясный морозный день. Я, ликуя, сбегаю по мраморной школьной лестнице, и — раскрываю отцу тетрадь. ЛЫЖИ ЛЫЖИ ЛЫЖИ. И — 5! Первый успех в моей жизни! Мы выходим с ним на мороз, снег сверкает, в ограде Преображенской церкви стволы трофейных шведских пушек торчат, сизые от инея.

— Молодец! — батя смеется — На лыжах пятерку догнал! Умел сказать, да и сделать — мне только вспомнить да записать!

— ...Где еда-то? — он весело произнес.

— Бяжу, бяжу! — крикнула с кухни Нонна.

Агрономы тогда требовались срочно и в большом количестве. И на последнем курсе меня вызвали к директору института и спросили — не могу ли я поехать работать уже сейчас? Диплом мне обещали прислать на место, если я хорошо проявлю себя. И я с радостью согласился, поскольку у меня было уже много идей, которые страстно хотелось воплотить на практике. И я даже не спросил, куда ехать — земля есть везде, а другое меня не интересовало. Опять, как и в школе, я не доучился до конца. Но это постоянное «скорей» меня радовало, соответствовало моему темпераменту и нетерпению.

По приезде в Алма-Ату нас, как степных жителей, поразили прежде всего горы, поднимающиеся сразу за городом и покрытые снегом. Я остро почувствовал, что начинается совсем новая жизнь. В министерстве Казахстана выяснилось, что в самом городе нужен только один человек, но на юге Казахстана, в Чимкенте формируется новая Южно-Казахстанская область и там нужны агрономы. Мы тряхнули в кепке жребий. Но выиграл не я. Жребий мне всегда доставался не лучший. Но это и сформировало меня. Лучшим он оказывался потом. И мы, уже только двое, купили билеты в Чимкент.