Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

Отец не двигался и не отвечал — даже на такой существенный для него вопрос.

— Ну что, Иваныч? Путешествовать поедем?

Слипшиеся губы отца разлепились. Может — это вылетело «да»?

— Крепкие мужики тут есть? — доктор энергично повернулся — А то мне напрягаться нельзя. Недавно я тут уже напрягся! — он сдвинул на секунду очки и как-то весело продемонстрировал правый глаз с красными лопнувшими сосудами. — Вот так!

Я сбегал в соседние дома и привел «крепких мужиков» — Петю Кожевникова и Колю Крыщука. Врач с водителем тем временем подогнали железную каталку к крыльцу, а возле кровати на полу расстелили толстую оранжевую клеенку с деревянными ручками по углам.

— Взяли — двое под руки, двое за ноги. Переложили вниз!

Мы с водителем брали отца под мышки. Тут меня вдруг прошибла слеза — я вспомнил, как недавно совсем мы боролись с ним тут, когда он пер неизвестно куда — какой крепкий, упрямый был мужик — не перебороть. И вдруг словно «выветрился» весь — совсем невесомый и слабый! Но ярость, слава Богу, еще осталась прежняя — он вдруг вывернулся из наших рук и сел, всклокоченный, в сбившейся одежде, прерывисто дыша. Стал что-то нашаривать возле кровати, яростно отпихивая расстеленную клеенку ногами в приспущенных носках.

— Иваныч! Не шали! — рявкнул доктор.

Отец, продолжая шарить возле кровати, глянул на него, потом на меня абсолютно безумными, белыми глазами. В его руках, ставших уже в два раза тоньше, чем были, вдруг оказалась ярко-желтая пластмассовая, с мультипликационным зайчиком на ярлыке, банка какао.

— На! На! Тебе! Тебе! — страстно залопотал он, тыча ее мне в руки.

— Бери, раз батя дает! — скомандовал доктор.

Я взял, некоторое время в растерянности подержал банку в руке, потом поставил на его стол, заваленный папками и листами. Может, это последнее, что он видит в жизни... и это не самое худшее, что можно увидеть напоследок.

И он закрыл глаза. Мы переложили его на клеенку на полу, взялись за ручки. Медленно ступая, спустились с крыльца. И водрузили его на каталку, скрипнувшую пружинами. Все как-то расступились, и я покатил отца один. Левая рука его свесилась с каталки, и прошлась по колючим свисающим колосьям. Сжалась — и разжалась.

Вместе с водителем мы вдвинули отца в «скорую». Выехали за ограду. Я сидел на стульчике рядом с отцом, держал его за руку, и смотрел через незакрашенный верх стекла на синее небо, сосны, наклонные столбы солнечного света, словно пытаясь передать эту картину ему. Выехали на шоссе. Свернули налево.

— Разве не в Зеленогорск едем? — вырвалось у меня.

— Я уже сказал тебе про Зеленогорск! — глянув из кабины через окошечко, сказал врач.

— Но такого вот... заслуженного... должны и в Сестрорецке принять, — жалобно произнесла медсестра, сидящая со мной рядом.

— Мой отец тоже был заслуженный, а умер в своей хатке, как пес! — рявкнул доктор.

Появился высокий ступенчатый дом (называемый в народе «бронтозавр») на берегу Разлива. Остался лишь один поворот...

— Ну все! Я договорился! Бывай! — доктор «скорой» тряхнул мне руку.

— Спасибо тебе... ты настоящий мужик! — только успел пробормотать я, и он умчался.

Тем не менее, после этого отец еще час лежал в накаленной солнцем, чистой и красивой комнатке «приемного покоя», и никто не приходил за ним. Дежурная, не перестающая что-то деловито писать, на мои все более нервные вопросы отвечала одно: «Вашего отца должен осмотреть главный врач и решить, что делать... но пока главного нигде не могут найти.» За это время привезли и увезли шестерых — более молодых и, видимо, более нужных стране. Я понимал, что дело не в поисках Главного — просто где-то там решается довольно существенный вопрос: брать или не брать? А если — «не брать»?.. Но жизнь все же милостива — наконец, явился огромный санитар, в майке и наколках, но зато с огромным крестом. Движения его были сильно затруднены алкоголем — он двигался словно против сильного течения. Так нынче выглядят ангелы. Я вдруг представил, как смотрел бы сейчас на него отец, если б мог, и как весело и точно потом бы рассказывал. Всего за какие-то пять минут санитар одолел упрямое пространство и подошел к каталке. Отец лежал с закрытыми глазами, закинув голову и открыв рот.

— Этот? — произнес ангел.

Я кивнул. Он взялся за ручки каталки и вдруг мгновенно протрезвел. Движения его обрели силу и четкость. Я еле поспевал за каталкой по коридору. Перед мутными стеклянными дверьми с надписью «Реанимационное отделение» он остановился.

— Вам дальше нельзя! — строго и официально произнес он.

Я посмотрел на отца. Подержал его за щиколотку. Вдруг он открыл глаза — взгляд сейчас был абсолютно сознательный. Он тянул ко мне ладонь. Я дал ему руку. Он подвел ее к своему лицу и поцеловал запястье. И закрыл глаза.

Я сидел в коридоре. Вдруг за дверьми раздался какой-то грохот: он мне даже знакомым показался. «Батя лютует»? Хорошо бы, если так.

Вышел знакомый уже лысый доктор, который принимал нас тут (а точнее, не принимал). Еще отец почему-то решил, что это мой одноклассник. Он улыбался — что странно, вообще-то, при выходе из реанимационного отделения... но, мне кажется, я понимал его.

— Ну, ваш отец!.. — он восхищенно покачал головой. — Извините... ни один орган уже не работает... но — дух! Мы таких называем — «уходящие», и вдруг он спокойно садится, валит при этом стойку с капельницей, и вежливо сообщает, что он должен «идти на наряды»! Извините — «наряды» — это распределение сельскохозяйственных работ и техники? А то мы тут заспорили с коллегами.

— А Вы что... знаете его?

— Да. Я сначала его узнал... а потом уж тебя. Не помнишь — Валька Спирин? На одной парте сидели!

Ну, батя! И тут оказался прав!

— Но Вы... ты же кудрявый был!

— Ну... вот, — он шутливо развел руками.

— Но ты же петь хотел!

— Ну... вот.

Мы помолчали.

— Так что... извините — пришлось зафиксировать его! — снова переходя на официальные позиции, произнес он.

— В смысле — привязать ?

Этого он не потерпит.

— Скончался. В двадцать два пятнадцать.

— ...А я тут навез всего!

В Комарово я по заливу возвращался. Шел неторопливо — теперь уже не надо спешить!. На асфальте тряслась от ветра пена. Давно я тут не был! Сколько понастроили всего!

Я вошел в его комнату в городской квартире. Вдохнул его едкий запах. А он уже сюда не войдет. Чувствовал он это, когда уезжал? Я как его глазами смотрю... Открыл шкаф. Костюм. Рубашка. Галстук. Ботинки... Сумка — в другом шкафу.

Над столом было его фото: отец в полосатой пижаме (так ходили тогда) на крымской набережной. Через парапет летит длинная волна, насквозь просвеченная низким солнцем — отец, смеясь, отворачивается, и закрывается от нее ладонью.