Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Ну шо, малец, будешь девоньку любить? — Лимон тоже почувствовал главную трудность в этой истории.

— А это как мастер скажет, — лениво кивнул Тоха на меня.

Мастер трудного жанра! Луша четко почувствовала, что сопротивление во мне, что если кто и является противником любви к ней — так это я. Получил практически все, а теперь... есть же такие неблагодарные люди!

— Я же почти все вам рассказала, Валерий Георгиевич, — уже с оттенком брезгливости проговорила она. — Капитан влюбляется в прогрессивную журналистку. Влюбленные сидят вечером на корме и видят зеленый луч, предвещающий счастье. Вам что-нибудь не понятно?

— Господи... неужели ради этой... серьезный капитан будет смотреть не вперед, а назад? И — видали мы этот «зеленый луч»! Вон он сидит, зеленый с похмелья.

— Вы что-то имеете против любви? — процедила Луша.

Да, такой трудной любви в жизни не было! Но кто тебе сказал, что жизнь будет становиться легче? Скоро — подъемным краном придется поднимать.

— Я, пожалуй, пойду, Григорий Матвеич? — играя всеми своими формами, спросила Луша.

— Иди, иди, — задумчиво произнес Лысый.

— Да, вы поняли, надеюсь, что я дворянка? — Луша злобно вперилась в меня: еще бы — единственная преграда между нею и миллионами!

Я промолчал. Получишь ты, Георгич, по башке, честное слово, получишь.

Луша направилась к выходу, но вдруг дверь распахнулась, и вошел мой Костюм. Все почтительно встали.

— Ну, как работается? — осведомился он.

— Сложный товарищ. Хамит, — тут же нажаловался Лимон.

Когда это я хамил?

— Балованный больно! — вскричал Крепыш.

Вот это, пожалуй, верно. Да, избалованный, но исключительно самим собой!

— Нам такие и нужны! — строго произнес Костюм. — Широко мыслит. Постарайся не подкачать!

— Я пойду, Авенир Максимыч? — Луша на этот раз обратилась уже к Костюму и сноровисто переступила, как застоявшаяся лошадь.

— А с тобой у нас будет особый разговор! — холодно ответил ей тот.

Луша горделиво вышла. Тоха поплелся за ней.

Ну, ясно, кто опять здесь главный. Я.

— Надеюсь! — Костюм положил мне руку на плечо.

Ну а на кого же еще надеяться? Я вздохнул.

— Пусть он тут у нас посидит! — показал свою расторопность Лысый. — Что-нибудь нужно? — спросил он у меня.

Если б они что-то нужное могли дать! Я вздохнул.

— Если что, звоните прямо мне! — величественно проговорил Костюм и удалился.

— Все понял? — Крепыш полосанул костяшками пальцев мне по губам. Это, как я понимаю, его работа. Все при деле.

— Ну все, все! — я стал их выпроваживать.

Кто-то, видать Лимон, долго громыхал запорами на железной двери. Затихло...

Так я сразу и начал! Я прошелся по залу. Интересные здесь орудия пыток. Вот дыба. Ноги вдеваются в железные башмаки, руки — в железные рукавицы, и ты всеми силами пытаешься удержать свой вес, а дыба медленно, со скрежетом тугих пружин, тебя растягивает. Вот другое: пристегивают за ноги к наклонной доске — и ты, чтобы голова не переполнилась кровью и не лопнула, должен напрягать пресс, поднимать голову, садиться, снова падать и снова подниматься... умирать-то от кровоизлияния неохота!

Покачался и там и сям. Силушка заиграла. Эх, сейчас бы всех раскидал — жалко, ушли.

Вдруг зазвонил телефон: тяжелая железная трубка в тесных «военно-морских» зажимах, тоже похожих на орудие пытки... с трудом вытащил.

— Алле!

— Неужели вам, Валерий Георгиевич, ни о чем не говорит слово «любовь»?

Ну, почему же не говорит? И не только — «о чем», но и «о ком»! И в том самом ракурсе, как любит она.

— Говорит! — отчеканил я.

— Надеюсь! (Не без кокетства.)

...Почему же — «не говорит»? Помню, однажды в Крыму в таком же взвинченном состоянии, как сейчас, на почту зашел. Да-а-а... Почта в Коктебеле — это совсем не то, что почта в наших хмурых краях! Здесь это только — отделение связи, а там!.. Прямо с яркого солнца, с жары, где все раскрытые, раскаленные... Входят на почту: темновато, прохладно, хоть и южное, однако государственное учреждение. Слегка прикрываются распахнутые на груди рубашки, но ноги? Ноги-то куда девать — откровенно выпуклые, голые, они оказываются не только неприлично возбуждающими, но и, неожиданно, грязноватыми, по колено в пыли, а повыше, в более нежных местах, в сиренево-серебристом налете соли, кое-где прочерченном сухими острыми стеблями. Куда брели эти ноги, не разбирая дороги? Было и темно, и душно, и хорошо — не до царапин. А теперь обладательницы ног прячут их одну за одну, сжимают, смущенно стараются, чтобы их меньше было заметно. Но не спрячешь! И я после очередной отчаянной попытки дозвониться в страдании, переходящем в наслаждение, шарил по ним глазами. Человеку в таком состоянии все простительно. Сладость росла. Это еще с детства: страдание из-за невыполненной контрольной, перерастающее вдруг в толчки восторга.

«Идет бычок, качается, кончает на ходу, никак не догадается, кого имел в виду!» И я увидел — кого! Вот кому я смогу излить всю горечь многострадального своего существования! Она шла совершенно спокойно, не зажимаясь, не пряча неприличия, а, наоборот, выставляя — в тесной майке, в рваных джинсовых шортах, чуть сопревших в горячем месте. Я схватил ее тонкую руку с сизым морским налетом: мои пальцы оставили три светлых следа; она остановилась и спокойно посмотрела на меня, словно этого и ждала. Мы пошли с ней в мою клетушку, где-то рядом терлась и похрипывала свинья, мы тоже потерлись и похрипели, и я излил всю накопившуюся соленую горечь — как много, оказывается, ее было во мне!

Примерно раз в час, заранее взвинчиваясь и напрягаясь, я мчался полуодетый на почту, но телефонистки все не было; я шел назад и дарил своей пленнице все возбуждение. Потом — снова ходил и снова разряжался. Если бы не она — я бы взорвался! На третий день я вернулся уже бегом и с особой яростью излил горечь, ставшую сладостью.

«Ну что за жизнь! — слегка разрядившись, сказал ей я. — Третий день на междугородном телефоне никого нет! Что там за баба такая?» «Так то ж я!» — блудливо-простодушно улыбнулась она. Во, жизнь!

А как она разговаривала с пожилой тучной женщиной, явно бывшей красавицей:

— Лиза — ты что кушаешь? Давай я покушаю.

— А что это за хлопчик у тебя? Дай попробовать!..

Какое добродушное бесстыдство разлито в этом томном, теплом воздухе!

— Я не поняла! (Это моя, насмешливо, с ударением на «о».)

Нега, теплая пыль. Упали в полынь. Потом была еще одна встреча — прямо на рабочем ее месте... Тьфу, тьфу! Самое близкое за всю мою жизнь соприкосновение с государственным учреждением... Было, было! Я стал ходить по помещению. «Когда я на почте служил ямщиком!

Да — было, было! Ровничницы, сновальщицы, трепальщицы... Помню, иду в пору богатства и элегантности — и вижу, что на меня обыкновенная, ну совсем «простая» девушка смотрит! Колоссальный успех! А то все больше — доктора наук, балерины (на пенсии), графини (без поместий) и просто «высшее образование»... Не раз говорил себе по ночам: узко живешь, одна заумность. Совершенно не желаешь знать о народе! И вот — простая! Огромный успех! Но простота, как и было обещано пословицей, оказалась хуже воровства. Что за воровством следует? Убийство?.. Во, именно оно.