Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Ну... а что особенно нравится? — зудел я.

Ева подошла к делу с немецкой обстоятельностью — причесалась, надела очки и, как я понял, начала рабочий день, хотя на часах еще значилось без десяти восемь. Она перелистывала странички, перекладывала закладушки, исписанные немецким бисерным почерком, и, наконец, вчитавшись, задумалась, кивнула головой: «Вот это».

«Нил чинил точило, но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело».

Ева сказала, что ей это «ошень нравится», что она непременно должна это перевести и прочитать на ближайшей конференции: ей кажется, что это абсолютно новое направление литературы, название которому она берется придумать. Я хохотал. Ну, Нил, даешь! Кто бы мог подумать, что так далеко шагнешь, уже после кончины!

«Вампиризм!» Новое направление «вампиризм» — клянусь, придумал я, но сам же, как выяснилось, этого не понял или забыл, а когда «вампиризм» стал всемирно известен, я лишь робко притулился с самого краешку. А тогда и вообще-то хотел улизнуть — тем более мучила головная боль, тошнота!

— Может, лучше Алейникова тебе взять, был такой малоизвестный поэт, тоже про насекомых писал ужасающие вещи, — лепетал я.

— По Алейникову уже было четыре конференции, восемьдесят докладов!

Эх, Николай Макарыч! Не довелось тебе понять свое творчество на научной основе!

— Тафай рапотать! — строго проговорила Ева, поправляя очки.

Что же с ней делать, как увернуться? Может, сексом ее пугнуть? Или алкоголизмом? На многих действовало — но Еву не спугнешь! Раз немецкая женщина решила, наметила цель своей жизни — все! Что бы отмочить?

— ...А можно, вместо «пчелу пучило» перевести «пчелу рвало»?

— Нет! Ни в коем случае! — вскричал я и поймался!

Когда на семинаре в Штутгарте Ева мужественно сделала доклад и прочла перевод, реакция была весьма оживленной, хотя иностранцев не поймешь: они оживлены всегда. Боюсь, что немцы, добросовестные трудяги, сочли доклад Евы и перевод незаслуженным отдыхом в их работе; а настоящая работа должна быть потяжелей: установить, например, связь между песнопениями древних полинезийцев и стихами эмбриона, записанными в чреве матери накануне конгресса. Все уважают сложное. С полинезийцами сходства не нашли, но разъехались удовлетворенные — деньги съели немалые и поработали на славу. Главное, что вызвало мое возмущение, что родившийся эмбрион стихи продолжал писать (он, оказывается, в Курске родился), но никакого интереса к нему больше не проявляли. Не могли простить дерзости, что на полинезийца не похож, не соответствует, падла этакая, их теориям.

Мы с Евой приуныли, загуляли не по-штутгартски. В результате я еще и простудился (сорок лет не брало, а тут взяло) — стоило для этого ехать? Но когда я подсчитал выручку, взял свои дерзкие речи назад. Только за... мне уплатили..........., не говоря уже о....... (вымарано мной). И болезнь как рукой сняло. Приободрился, стал спрашивать, на какой бы еще семинар сгонять. Даже ностальгию на время удалось заглушить. Но я обузой болтался на Еве, ей, как я понял, жилось нелегко — без меня бы ее на сотни конференций пригласили, включая Америку, со мной — только на две. Сначала в Венгрию, а потом в Польшу — как бы деликатно меня к дому подвигая, мягко намекая: по мамочке не соскучился? Обнялись с ней на станции Чоп. Другие границы мы с ней смеясь преодолевали, а эту — извини!

Все — как вывернутый чулок: у нормальных — сначала любовь, потом разлука, у нас — сначала разлука, потом — любовь.

Вернувшись домой, от ее толстой Бригитты, вышедшей здесь замуж, я узнал, сколько она из-за меня тягот перенесла! Муж ее, как и положено немцу, дисциплинированным филологом был, поэтому находился впереди, а она со мной на руках — оказалась в тупике. Кроме этого он каждый год с воспитательно-изнурительной целью по ребеночку ей делал. Но точно в назначенный день и час Ева появлялась, с той же спокойной улыбкой:

— Фалерий! Тафай рапотать!

Трудности только укрепляли ее. Когда, на четвертом нашем году, она еще и с мужем познакомила — ошалел! И еще больше ее характер оценил: оказывается, не один оболтус у нее на руках!

И теперь, когда мы легко мчались по дорогам ее родной Германии, я с тихим восторгом смотрел на нее: из чего делаются такие женщины?

Сначала вдоль шоссе мелькали скромные виллы (скромность у них — признак богатства). Потом появились огромные здания, сделанные как бы из неба с бегущими по нему белыми облаками. Голова слегка кружилась. Автобаны не проходят возле жилья, поэтому лишь только раз будто выбежал к нам готический дворик с яркими зонтами над столиками, с витиеватой старинной вывеской на фасаде. Пиво пьют. И снова простор — с космическими сооружениями на горизонте. Весенняя яркость, речка, не наша, немецкая — ровные берега, желто-зеленое ровное течение; отель, который будто бы явился из воздуха и казался частью синего неба, поделенного чуть заметными рамами на огромные квадраты. Вылезли, вынули вещи: небесные врата бесшумно раскрылись, и зашумел, заиграл рай... старинные гобелены на стенах, огромный холл с огромным ковром, кожаные диванчики кафе не мешают простору; в глубине — тусклая медь административной стойки и лифтовой решетки. И всюду — нарядные, приятно пахнущие, улыбающиеся люди, бодро разговаривающие, пьющие кофе, хохочущие.

Ева подошла к стойке, радостно заговорила с девушкой в униформе, та еще более радостно ответила ей, застучала по клавиатуре компьютера, который тоже радостно запипикал: поочередно протянула несколько длинных плотных белых карточек. Ева, улыбаясь, раздала их нам.

— Визитки? — спросил многоопытный Фунтхлебен.

— Визиток — не надо. Это ключи от ваших номеров — вставляются в прорезь дверей. Смотрите, не потеряйте.

Прямо-таки на глазах привыкая к роскоши, сыто переговариваясь (хотя ничего еще и не ели), мы прошли через холл. Я с гордостью оглядел наших: притерлись ребята, уже и не отличишь в толпе от «праздничных» иностранцев. Как-то сразу стали привычны и сияющие гостиничные витринки с огромными флаконами «Шанели», с переливающимися драгоценностями из красивой жизни — взгляд вскользь, не более того. Просторный лифт вознес нас с Волощуком выше всех и вынес в просторный коридор. Двери наши оказались как раз по обе стороны от лифта, это событие, вроде бы не такое уж и необычное, сейчас вызвало целый поток эмоций.

— Пожалуйста, заходите!

— И вас прошу!

Мы небрежно вставили в медные прорези свои ключи и, продолжая сиять, скрылись в номерах. Комната — огромная, с белыми, как бы невидимыми, стенами. Широкий балкон, под ним — несущийся мутный поток. Даже здесь, на огромной высоте, пахло землей, весной. Чуть вдали, за аккуратной полянкой, стоял белый домик-пряник, мимо него проехали стерильно белые старичок и старушка на велосипедах. Их гортанный говор и хохоток, нарушив тишину, донеслись до меня и смолкли.