Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Какая-то особенная тишина, какой я давно не слышал, царила вокруг. Я зажмурился, погрел лицо солнцем, втянул все запахи и вернулся в номер — разбирать шмотки. Шмотки тут же скрылись в невидимых шкафах. И снова простор, покой, весенние запахи... В ванной — мрамор, зеркала, ворсистые полотенца, золотые цилиндрики шампуней и всяческих вкусно пахнущих кремов...

— Эх! — воскликнул я, подпрыгнул и, заскользив по полу, чуть было не закончил жизнь среди чуждой роскоши.

Мелодично заквакало. Телефон? Голый, мокрый, я заметался по комнате... Ах — вот он какой!

— Нормально? — спросила Ева.

— Ну! — восторженно воскликнул я.

— Когда я могу к тебе зайти?

— Когда хочешь? Жду тебя! Ты где?

— В соседнем номере.

Как в соседнем? В соседнем... этот...

— Ты не допускаешь, что у тебя могут быть два соседних номера?

— Ах да.

Ева не выразила никакого восторга по поводу помещения: ну, это ясно, раз у нее такое же, выходящее на тот же мутный стремительный поток. Ева молча сидела в кресле.

— Ну... что? — меня так и подмывало что-то делать, куда-то бежать.

Ева задумчиво сидела. Нет, слишком задумчивая женщина: о чем еще думать в такой роскоши?

— Какие-то проблемы? — вздохнув, я наконец пустился в серьезный разговор.

— Нет, все нормально, — спокойно выговорила она.

Я знал уже, что если Ева говорит «нормально» — это значит, что обстановка крайне напряжена.

— Не то что-то делается? — встревожился я.

— Во всяком случае, постараюсь, чтобы все кончилось по-человечески! — проговорила Ева.

О человечности обычно заговаривают тогда, когда надвигается что-нибудь ужасное... «по-человечески проводить», «по-человечески похоронить»...

— Что случилось-то? Не те люди приехали?

Откуда еще могут быть неприятности в этом раю?

— Наоборот, слишком те, — мрачно усмехнулась Ева. — Спустись, посмотри.

Я знал, что «те»... но чтобы «слишком те»... как это понимать?

Я прекрасно знал этот разъезжающий контингент: крепкие ребята, пальца в рот не клади. Четко знают, что очаровать должны не каких-нибудь там читателей Заволжья, от которых фактически ничего не зависит, а вот этих энергичных немецких профессорш, от которых в наше суровое время зависит все. Дураков нет. Я сам сюда не через Заволжье приехал.

— Спустись, — твердила Ева.

— Спущусь! Что ж ты думаешь: здесь буду куковать?

Я и сам понимал, что на этот слет, на инвентаризацию умов, на переучет любимцев западной профессуры соберутся самые-самые и крутиться тут надо вовсю, иначе не заметят, растаешь в весеннем воздухе навсегда. Но неужели так сразу?

— Большая чистка? — поинтересовался я.

Ева грустно кивнула.

— А кто затеял?

— Твой друг!

— А он разве здесь?

— Да, что-то задумал. В общем — все в панике... кроме тебя, дурака!

— Паники не заметил.

— И не заметишь! Но знай — люди поднимаются по чужим телам! У вас разве не так?

— У нас, к сожалению, некуда стало подниматься... я имею в виду — в интеллектуальной сфере. Одна только ваша ярмарка осталась.

— Это чувствуется. Но и она не резиновая и не вечна. Скоро и ее не будет.

— Да? Плохо. Как же нам жить? У нас-то на родине никакой подпоры не будет — это точно.

— Сколько мы вам переводим денег — куда они деваются? — гневно вскричала Ева.

Значит, есть куда деваться. Мастеров много.

Мы помолчали.

— И с кого начинают? С меня?

— Если твой лучший друг решит с тебя, значит, с тебя! — вздохнула Ева.

— Так где он?

— Таится. Трубку курит. Молчит. Понимает, что его отсутствие гораздо страшнее, чем присутствие.

Это мы давно с ним открыли: отсутствие — великая вещь! Отсутствие гораздо сильнее действует, чем присутствие. Пришедших перестают воспринимать. «Напрягают» отсутствующие — самые тревожные мысли относительно их местопребывания. Неужели?!.. А вдруг уже?!.. Этот прием — держать в напряжении именно своим отсутствием — был нами досконально разработан еще в молодости. На каких только высочайших приемах не блистали мы с ним своим отсутствием, наводя ужас! Но он довел это изобретение до полного блеска: надо же держать в панике всю литературную элиту — без конкретных угроз, исключительно отсутствием. Шорох даже здесь слышен! Молоток, молоток!

— Да брось ты, Ева! Дыши спокойно! — бодро сказал я. Если Ева еще скопытится, что будет? Спокойней надо. Хотя я в отличие от нее твердо знал, что, несмотря на все ее отчаянные усилия, произойдет все-таки самое препоганейшее! Только так. Опыт показывает.

Я давно это знал, так чего волноваться? Раз друг мой теперь заправляет, сделавшись верховным жрецом, значит, хана! Это раньше наивно думали, что он такой ехидный из-за того, что советская власть нехороша. Теперь и власти нет, а ехидство растет. Теперь от него зависим мы, стоявшие по одну с ним сторону баррикад. Надо продемонстрировать растущую свою силу — раздолбать кого-то из прежних друзей? Какие вопросы? Надо так надо. Положено человеку подниматься, расти над собой (и над нами) — давай! Я вот на такое не решаюсь — потому и отстал. Помню, как мы с ним в Питере, в первый его возврат, уже в качестве туриста, неделю в застенках провели: из-за того, что дверь в его номер выбили. Коридорная (ну, ясное дело, старая стукачка) не хотела нас пускать «с неоформленным гостем» (так она выразилась), то есть со мной. После привода, протокола нас положили на нары, освещенные почему-то синей лампочкой; потом отпустили, потом снова привезли — и так неделю. Ждали указаний — что с нами делать. Кот (с молодости его почтительно-фамильярно называли Котом) сразу резкую политическую окраску делу придал: вернулся бывший диссидент, сатрапы повязали — мстили за прошлое. Я смущенно, без нужного огонька, поддакивал. Потому что в глубине души был уверен, что и так бы нас повязали, выбей мы дверь в номер люкс, не будучи даже диссидентами. Поэтому я без энтузиазма выслушал информацию по забугорному радио о наших муках. Конечно, радовало мильтонов, что диссиденты им в лапы попались, но ведь попались не за диссидентство? И интервью отказался я дать иностранному корреспонденту: не то мог сказать. Струсил, струсил! Тогда и пошла первая трещинка. Кот говорил — преследование за инакомыслие, я считал — за буйство. Было и то и это — каждый из нас выбрал ту составляющую, что ему ближе. Один мой друг, поэт, тоже все время твердит, что его за талант преследуют... а на самом-то деле — за дебош. И сколько раз его берут за дебош, столько раз все слышат о его таланте. Реклама... И даже очевидная: пара фингалов — это уж наверняка.

Но раз уж пошел ва-банк... А Кот пошел: диссидентство в тот год выше всего их компьютерами ценилось. Простое дело: набираешь очки, входишь в «память». Теперь о диссидентстве лучше не говорить, план по диссидентам у них выполнен давно, теперь другое подавай. На другом теперь поднимаются. На чем именно — узнай у Кота. Кот знает, но не сразу и не всем скажет. Сперва съест того, кого хочет, потом объяснит — за что, чем этот съеденный науке мешал. Меня наметил, бестолкового? Пр-равильно! Такого давно пора гнать. Шампуня три тюбика здесь заныкал — так? Тапочки белые пластикатные из ванны возьму — в баню в них буду ходить. Чем плохо? А Кот еще обязан будет пивка поставить за то, что я единогласно одобряю его действия относительно меня, — это точно! Худо ли?