Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Ева еще больше разволновалась, и как всегда при этом — хуже по-русски:

— ...когда я еще изучалась в Мюнхене, я удивлялась — удивлялась, да — зачем вас так много здесь?

Ну что ж? Было много — станет мало.

— Но тебе я очень хочу помогать. Это очень лежит на моей душе. Я правильно выражаюсь?

Правильно-то правильно. Но безнадежно. Настоящая литература начинается с невозможности перевода, когда язык на максимуме своем — непереводимом. А кто по заказу здешнему пишет, специально для перевода, минуя фактически читателя как ненужную заминку — они еще продержатся некоторое время, пока компьютеры не запикают: все! Достаточно!

А наша с Евой любовь не вписывается в генеральную линию. Что-то сейчас новое придумали компьютеры, и мой Нил с его точилом им не нужен.

«Нил чинил точило, но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело».

Ну, где пчела? Не Ева же это?

— Может, спустимся в холл?

Ева вдруг прижалась ко мне, словно прощаясь. Видимо, так и не узнаем, было у нас это или нет!

— Но я обещаю, обещаю — все будет достойно, — голос Евы дрожал. — Иначе я раздену с себя все звания и должности и уеду в деревню!

Я бы не стал называть деревней тот славный городок, где у Евы с мужем наследственный замок. Но утверждать, что волнение Евы не настоящее, потому что она богата и все имеет, — тоже подловато. Это у нас, когда человек все имеет, волнения заканчиваются, а у них — наоборот, только начинаются. Я бы ей памятник поставил и назвал его: Добросовестность. Может, не так уж и лестно для бабы с таким названием памятник иметь... но как бы я обозначил памятники другим моим музам? Лучше умолчим.

Ева, судя по отчаянности в глазах, решила единственным меня утешить, что ей доступно.

— Ева? Ты что? Я не умер еще, реанимировать таким способом меня не надо!

Ева благодарно глянула на меня, поправила свои аксессуары.

— Что? Не хочешь?

— Хочу, но не могу.

Через минуту в нижнем холле, с бокалами в руках, мы принимали участие в «параде умов». Первым к нам Огородцев подошел, интеллигентно-седой, из недавно окончательно увядшей «интеллектуальной» поросли. Единственный, собственно, росток, зато все соки в себя всосавший и выросший на них до небывалых размеров: примерно как растение хрен размером с небоскреб; вместо всего огорода — он один. Хрен на завтрак, хрен на обед.

Но так иностранцам удобно: один — зато все знают. А огород городить... Зачем? Один, зато ядреный. Он и сам «прополку» неслабую провел, чтобы соки от него не сосали. Теперь и его, глядишь, выдернуть могут, если за что-то не зацепится. Огородцев зацепился: примкнул к фекалистам, которые с его приходом в силу вошли, — я имею в виду в силу там, на чужбине. Вон, во всем черном, главный фекалист Солох лениво кому-то дает интервью. Раньше, когда я его знал молодым, фекальные моменты робко в его творчестве мелькали — не чаще, чем в обыденной жизни; но он чутко схватил, чем можно Запад потрясти, — и узко специализировался. И тоже — вырос до гипертрофированных размеров в этой своей квалификации. Что делать? Правильно говорят: определиться — значит ограничиться. Фекалисты теперь известны, я бы сказал, широко известны, а точнее, наверное, сказать, что узко. За Солохом и другие пошли, но тем уже меньше перепало. Надо признать, что Солох добродушный мужик: не уничтожал своих последователей, не то что Огородцев. Правда, интеллектуалистов не так много и было: две башки всего Огородцеву пришлось отвернуть. Оно и понятно: интеллектуалистом гораздо сложнее стать, нежели фекалистом. Ладно, хватит придираться.

На столах, вдоль стены, такая закусочка стояла, что зашибись! Одной рыбы: красная и белая — это примитив, еще и желтая, темно-синяя, светло-фиолетовая... Не едали? Не тем пошли путем!

Вдруг Тоха нарисовался, тоже с бокалом — откуда этот-то здесь?

— Слушай, замучила совсем! Что она с-под меня хочет? Нету сил!

С трудом переключив мозги на другую шкалу, понял, что это он — о драгоценной своей Луше говорит.

— Тоха! Чем могу помочь?!

Растворился.

Сейчас здесь вампиристы в ходу. А начинали скромненько: два-три укуса за весь роман, постепенно всех фекалистов изгрызли, не говоря уже об интеллектуалистах. Гордо ходят. Все доклады последних конференций посвящены теперь вампиристам, о фекалистах — ни слова! Но и у вампиристов покоя нет. Сидели вампиристы прочно, главный — Фунтхлебен, и вдруг какие-то поствампиристы объявились! У прежних — взрослые пили кровь, а у этих — дети! Огромный успех! На Западе их сразу бурно полюбили, потому, наверное, что прежние уж больно противными были. Слишком уж беспощадно фекалистов уничтожали, добродушия не проявили. Ошибка. Борьба, кругом борьба, хотя в пяти метрах от отеля никто даже не догадывается о ней, идет нормальная немецкая жизнь. Странные люди эти западные слависты, а может быть — и страдальцы, не исключено.

Неожиданно из тумана какие-то знакомые лица выплыли. Видел где-то, но где — не могу вспомнить! Не фекалисты, не вампиристы. Так кто же здесь еще может быть?

Господи, да это же бандиты с корабля: Крепыш, Лысый, Лимон. Роскошно, надо сказать, одеты — не знают, что так не принято здесь. Вон Солох — в том самом свитере, в каком он в Бокситогорске в многотиражку ходил. А эти — эва, нарядились! И Луша с ними! Давно не виделись! Осклабясь, подошли. «Большие люди делают большие дела в крупных международных отелях»... такая трактовка.

— Вы, полагаем, не забыли о нас?

— Ну, что вы, орлята! Такое подумали!

Перезвон бокалов.

— Так что, мы надеемся на продолжение нашей работы?

— А почему нет?

Ослепительные улыбки, жадный налив из шикарных бутылок, понатыканных тут всюду, светское чоканье...

Как говорила школьная воспитательница Марья Сергеевна: «Нет добросовестнее этого Попова!» Это после того, как я к Остапову, который меня бил, наутро как ни в чем не бывало с учебниками ходил.

— С этим немножко поразгребусь...

Понимающие улыбки... Исчезли.

Снова фекалисты заполнили экран: Солох, весь трясущийся:

— Что еще придумал твой друг?

— Не знаю. Нет, честно, не знаю!

Уж в чем, а в моем слабоумии Солох не мог сомневаться. Поверил, что не знаю. Ушел. Но ропот покатился: что-что, а перемены они чувствуют, как змея — приближение землетрясения.

— ...Честно — не слыхал! — это уже Волощуку, который явно не верил, так как думал, что я простодушно-хитер... Может быть. Чтобы выяснить это, стал выпивать. Потом хотел остановить себя: «Опомнись, ты же в холле! Я а-пел-лирую к твоему интел-лекту!»... Не помогло.

И вдруг — жужжание вокруг изменилось. Вдали, за строем официантов, мелькнули усы главного — Кота! Мелькнули — и снова исчезли. Легкий ужас — пока что достаточно. Пусть разрастается — попозже подойдем.