Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Не скажите — где мое место?

Обращение по-русски их не расположило, скорее — наоборот.

— На свободное! — проговорила она.

Живя за границей уже три года, я впервые заплакал о Родине не тогда, когда увидел западные улицы и витрины, а когда вдруг случайно в пивной увидел, как полицейские обращаются с напившимся. Вежливо, дружелюбно, с шутками, довели его до машины.

— И куда, ты думаешь, его повезут? — спросил мой приятель, живущий там.

— Домой, видимо?

Я уже догадался.

Поземка в Ленинграде залетала прямо в аэропорт — там, где в аэропортах всего мира пассажиры расхаживают в белых рубашках, тут зябко кутались люди непонятного возраста и пола.

— А где это — Охтинское кладбище? — недовольно спросил таксист.

Он явно ожидал, что пассажир с иностранной сумкой закажет что-нибудь поинтереснее. А тут — кладбище.

— Но Охту знаете?

— Ну да.

Медленно и неохотно стал двигать рычаги. Это тоже чисто наше, родное: исполнение работы с демонстративной, подчеркнутой неохотой.

В темноте под ногами что-то хлюпало и переливалось.

— Что там у тебя — вода, что ли? — поджимая ноги, спросил я.

— Да нет... то не вода... кислота, — так же медленно и неохотно, как вел машину, он и отвечал. Я поднял ноги еще выше.

Господи! Чего только за это время не настроили там! А тут — все те же унылые, обшарпанные домишки!

Мы переехали мост. Свернули — и вот маленькая голубенькая церковка. И я словно бы попадаю в сон: одновременно со мной, хлопая дверцами, вылезают из машин на солнышко мои любимые друзья — и Шура, и Слава, и Дима, и Серега... только вот Саня уже не вылезет.

— Ну как международный рейс? — насмешливо (такой установился топ) спрашивает Слава.

— Недурственно, недурственно! — подыгрывая ему, величественно произношу я.

Мы обнимаемся все вместе, стучимся, по дурацкому нашему обычаю, головами — так что выступают слезы. Хотя они и без этого потекли бы.

— Ленка в церкви уже... окончательно договаривается, — подходя к нам и пожимая руки, сообщает Андрей.

— Ну как она? — задаю я положенный, но нелепый вопрос.

Андрей пожимает плечом. Что тут можно еще ответить? Хрустя начинающими оттаивать лужами, мы идем туда. Внутри церквушка совсем маленькая, темноватая, какая-то домашняя. Сразу в нескольких местах купно горят свечи, пахнет воском, язычки качаются.

Вон в том ящике — Саня, но пока не началось отпевание, мы почему-то не подходим туда — даже и Ленка тут. Я прижимаюсь щекой к ее щеке.

Началось отпевание. Мы встали вдоль гроба. Впервые Саню называли так торжественно и страшно: «Новопреставленный раб Божий Александр»!

В квартире меня поразила полная обшарпанность. Видно, Саня не особенно в эти годы преуспевал, хотя письма он писал удивительно бодрые — веселый, не смотря ни на что, был мужик!

— Ну... — Слава поднял фужер. Мы, не чокаясь, выпили. Стало шумно и горячо вокруг, я куда-то уплыл. Вдруг увидел, как Саня, высокий и тощий, стоит в отсветах костра (туристами мы не были, суровый уклад их презирали, и ездили в лес исключительно элегантными). Однако Саня стоит именно у туристского костра и, наяривая на гитаре, поет на сочиненный им стремительный мотив:

А теперь Саню самого нашли под насыпью. С пробитой головой и сломанными ребрами... наша доблестная медицина не смогла точно установить, от чего наступила кончина: «Травмы, несовместимые с жизнью, произошли от соударения с каким-то движущимся объектом — вероятно, поездом».

Какая-то странная смерть, непохожая на него! С его насмешливостью и ленью, какого черта ему могло понадобиться карабкаться на обледенелую насыпь, да еще с той стороны, где он не жил? Странно как-то это, непохоже на него. Правда, в молодости, подвыпив, мы часто горланили песню:

Но вряд ли про него это...

— Ты знаешь, — склонясь ко мне, прерывисто вздохнула Ленка — Мы с Саней в последнее время довольно часто в церковь ходили... уж на всякие праздники — это точно! — она вдруг улыбнулась.

— «Курица ты, курица! — подумал я. — Сидела в своей тухлой конторе и ничего, достойного Сани, так и не придумала! Это ж надо — такого человека, как Саня, довести до смиренного хождения в церковь!»

— Ты знаешь, чего я боюсь? — вздохнула Лена. — Что сейчас Павлов придет.

Вот это сюрприз! Уж кого бы я не хотел видеть в этот раз — так это его!

Когда мы закончили вуз, мы думали, что Павлов, истомленный умственными усилиями, поедет куда-нибудь отдохнуть, подлечиться по комсомольской линии. А его вдруг — после технического вуза! — назначали в управление всеми зрелищными предприятиями города! Года два звонил нам, снисходя: не хотим ли мы попасть туда-то и туда-то? Но тут, на взлете карьеры, произошла с ним маленькая неприятность. В яркое дневное время, абсолютно не таясь, он помочился на водосточную трубу Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина! Подобное неоднократно случалось с ним и раньше — но не на таком же посту! И его резко понизили — назначили замом директора нашего института! И началась наша нелегкая совместная деятельность. Короче — из-за него я и уехал.

...Что интересно — Павлов мечтал о партийной карьере страстно, но при этом не мог, или сознательно не хотел завязывать с пьянством. Две эти страсти то мирно сосуществовали, то вступали в конфликт. То есть наутро он должен был встречать иностранную делегацию, а к позднему вечеру накануне у кого-нибудь у нас в гостях он напивался до полного безобразия. И облик его к утру ну никак не мог соответствовать кондиции! Уж не знаю кто, вероятно, он сам, придумал способ спасения. Он был абсолютно убежден, что накануне можно нажраться как угодно, но если надеть на лицо холодную кастрюлю и спать в ней, то никакого опухания личности не произойдет, и даже напротив — она обретет строгие, классические черты! Помню, как однажды вечером перед встречей делегации, он нажрался у меня, после чего, твердо ступая, вышел на кухню, подобрал подходящую для своей хари кастрюлю, натянул ее, упал на диван, и через минуту послышался даже не храп, а реактивный вой с характерным металлическим дребезжаньем. А так как жил он целеустремленно и твердо, то спал в кастрюле практически каждую ночь. Представляю себе ощущения первой его жены, второй жены, а так же всех многочисленных его наложниц: он мог изменить женщине, но кастрюле не изменял никогда!