Валерий Попов - Запомните нас такими

Я люблю эту жизнь. И дикий капитализм, который мы сейчас наблюдаем. Мне нравятся интриганы, делающие карьеру, — очень смешно на них смотреть. Нравятся новые русские с их маскарадом. Безумные политики, хулиганы... Сюжеты, которые закручивает жизнь, неисчерпаемы! Вот, допустим, смерть. Помню похороны близкого друга. За столом минута молчания, торжественная тишина. И вдруг — короткое бульканье: кто-то, подумав, переосмыслил свои возможности и подлил в рюмку. Уверен, что все про себя усмехнулись, трагедия чуть-чуть смягчилась: покойник как раз любил выпить. Любую трагическую проблему можно очеловечить. Или сделать из нее потешную вакханалию, как у моего любимого писателя Ивлина Во. А гротеск — самый короткий путь избавления от страданий.

Со злом я тоже разобрался. Людей отроду злых не видел. Есть те, кому что-то недодано, и они хотят силой отхватить свой кусок счастья. Жалко их. К тому же злодей всегда опаздывает на электричку. Одним словом, злых знаю, отвратительных — нет.

Любовь. Всю жизнь она помогает мне. И в таких ситуациях, когда надежды практически нет. Сколько раз попадал в милицию — и после человеческого разговора с дежурным мы расставались друзьями. Что это, как не любовь? Нет ничего любовнее любви с неразрешимыми моментами, страданиями, разлуками. Если такое на тебя обрушивается — жди приключений. Так родился единственный мой рассказ о любви «Две поездки в Москву»... Когда незачем рвать душу, любовь быстро переходит в привычку. Благополучное, спокойное чувство — тоже подарок. Но нам лучше что-нибудь пострашнее...

Я считаю — из ужасов нужно творить смех и счастье. Замечательная работа. За то недавно и удостоился премии «Золотой Остап» в номинации «Писатель». Забавно. Все смешные рассказы написал тридцать лет назад. Трагикомическая ситуация. Но ей есть объяснение — смеха в литературе должно быть не больше, чем в жизни. А любая заказная работа, даже если это юмор, — унылая вещь и быстро приедается.

Наше поколение часто упрекают в приспособленчестве, конформизме. Скажу честно — застоя я просто не заметил. Для меня это было время совершенствования. Не то что нынешняя спешка. А что касается нового поколения — и нам, и им трудно вырваться из привычных одежд. Раздеться друг перед другом, обнажить истину. Когда-то мы создали свои формы, свой жаргон, наряды, стиль поведения. Помню, даже на туристский слет, где полагалось сидеть в штормовках и петь песни под гитару, мы появились в свете костра в безупречных вечерних костюмах и галстуках. Сейчас есть ощущение, будто все они одеты в солдатскую форму и выполняют офицерские команды. Возможно, совсем необязательно бодать головой стену, как это делали мы. Может, они настолько самодостаточны, что не хотят ничего менять, — этот мир их вполне устраивает. Но все-таки настоящая свобода была тогда — между двумя диктатурами. Тоска наступает от нормированной жизни и невозможности изменить ее.

В погоне за длинным рублем я не раз пытался прорваться в кино, но умные люди меня отговаривали: «Ты знаешь, там особая специфика, вряд ли у тебя что-то получится». — «Попытаюсь», — нагло отвечал я.

Однажды я дал свою книгу одному режиссеру с Ленфильма. Он позвонил мне той же ночью. Именно ночью — его восторги не могли ждать до утра.

«Гениально! — кричал он. — Будем снимать!» — «Что? — ошарашенно спросил я. «Все!» — безапелляционно ответил он. «Ну... давайте тогда встретимся?» — робко предложил я. «Мы вообще теперь не будем расставаться, — сказал он. — Встречаемся ровно через неделю, во вторник, на Ленфильме, в десять утра!» Меня слегка это удивило: «Почему же через неделю, если человек буквально горит? Но, видимо, что-то надо где-то согласовать... ничего не поделаешь... специфика кино!»

Через неделю я пришел на Ленфильм и встретил в бюро пропусков одного моего коллегу. Он сказал, что тоже идет к одному режиссеру, которому понравилась его книга. Но мне ж в голову не пришло чего-то опасаться, наоборот, я обрадовался: наша берет!

Мы пошли с коллегой по длинному ленфильмовскому коридору — и вдруг вдали показался мой режиссер — маленький, возбужденный, взъерошенный, даже подпрыгивающий от нетерпения. Издав радостный вопль, он кинулся навстречу. «Ну зачем же так бурно-то?» — застеснялся я. Но все же раскинул руки ему навстречу... сейчас начнутся поцелуи, объятья... специфика кино. Но всю необычность этой специфики я, оказывается, не постиг.

Режиссер с радостным воплем пролетел мимо моих объятий, так, как будто меня и нет. Я постоял с распростертыми объятиями, так и не нашедшими применения, потом, потрясенный, повернулся назад. Мой режиссер горячо обнимал и целовал моего коллегу. Похлопывая его по спине, он увел его в глубины Ленфильма постигать тайную, глубинную специфику. Меня он словно и не видал. Но специфика оказалась еще сложней: моего коллегу он тоже бросил, и при следующей назначенной встрече, которая как бы намечалась совсем уже триумфальной, режиссер пробежал с радостными криками мимо, даже не глянув на моего коллегу. Потом я этого режиссера встречал не раз, внимательно смотрел на него, но зрачки режиссера не реагировали никак, словно перед ним был один лишь воздух... Но ведь была же вроде безумная любовь, не приснилось же мне это?! ...Специфика кино.

Казалось бы, я постиг ее, но она оказалась неисчерпаемой. Однажды ко мне домой пришел роскошный узбек и предложил поехать на киностудию в Ташкент «для одной интересной работы». «Написать сценарий?» — обрадовался я. Наконец-то! Я-то знал, что из всех легальных, не преследуемых законом профессий, больше всех зарабатывают сценаристы! Наконец-то!

«Это не совсем то, — уклончиво произнес мой гость. — Лучше вам увидеть все на месте. Мы с шефом долго думали, кто сможет справиться с этой работой — и вычислили, что это можете только вы!» С присущей мне эйфорией я принял это за комплимент, хотя потом понял подлинный смысл: «Такого идиота, который бы взялся за это, кроме вас, не существует нигде!»

Мы прилетели с Омаром (так звали этого ангела) в Ташкент, и он сразу же, даже не поселив меня в гостиницу, помчал на студию... Специфика кино!

Он ввел меня в кабинет к режиссеру. Толстый режиссер важно, как шах, восседал на диване. Стол, или как говорят в Азии, дастархан, был заставлен яствами, фруктами, чайниками, бутылками. Руки он мне не подал, в руке он держал пиалу и прихлебывал. И вообще я бы сказал, что на лице его, широком и потном, мое появление вызвало скорей недовольство. Наверное, знал, что встреча со мной неизбежна, но всячески уклонялся от нее. К роскошному столу, от которого я не мог оторвать взгляда, он тоже меня не пригласил — видать, не заработал я еще, даже на лепешку.