Валерий Попов - Запомните нас такими

Созданы уже гимны «шмоточно-гастрономическому» потребительству, присыпанные (в меру!) солью необходимого «разоблачительства».

До чего ж симпатичны такие вещи современному потребителю — и читать приятно, и мораль соблюдена!

Нехитрая эта «вещевая и вкусовая» наживка используется даже в произведениях, посвященных вроде бы другому.

В том же сборнике «Современная повесть» напечатан «Производственный конфликт» С. Есина. Повесть вроде бы посвящена производству, новому стилю руководства, но все это выглядит здесь принудительно-скучноватой нагрузкой к сочным рассказам отрицательного героя, «умеющего пожить», — явно на эту наживку рассчитывал автор, прогнозируя читательский успех своего произведения.

Для честного человека рассказы о каких-то «небывалых соблазнах эпохи вещизма» наверняка покажутся мелкими, недостойными внимания — на какого же, спрашивается, читателя рассчитаны подобные наживки?

Что ж — годится, видимо, любой читатель, лишь бы он был «массовым». Почему, собственно, мещанин должен быть лишен приятного ему «чтива»?

С такой же наживкой хорошо идут и вещи как бы крупномасштабные, глобальные — например, о международных заговорах, о происках ЦРУ. Тут вступает в силу такая «сделка»: чем глобальнее, «актуальнее» и «международнее» вещь, тем больше «малинки» может позволить себе автор (и тем больше читателей таким образом привлечь).

И вот ты уже летишь на личном «Боинге» и слегка волнуешься оттого, что в аэропорту тебя ждет встреча с мафией и ЦРУ... но волнуешься лишь слегка, не подавая вида, как и положено супермену.

Желающим «сладко вздремнуть» рекомендую книгу А. Шалимова «Пир Валтасара» (Лениздат, 1986). Здесь читатель найдет все, приобретенное этим жанром со времен Пинкертона, — мелькают фешенебельные отели, рестораны, экзотические острова, шипят ядовитые змеи в корзинках у наемных убийц. Автор понимает, что в чистом виде все это не пройдет — и добавляет «остросовременное». Тут и «седые, поджарые» нацисты, управляющие всем западным миром, и столь модный сейчас в салонах «уход в буддизм». Буквально все, о чем «принято говорить в обществе» (когда не о чем говорить) — все использовано или упомянуто автором: и таинственная Шамбала, и летающие тарелочки, работающие на столь элегантном топливе, как натуральные алмазы. Есть тут непременно и «предупреждение обезумевшему человечеству» (ну, как же без него!) — Земля оказывается... гигантской водородной бомбой. Попробуй тут — откажи в серьезности и проблемности! Но я бы все-таки отказал! Ведь и автор, и читатель, и редактор в глубине души прекрасно знают, что ничто в книге не имеет соприкосновения с реальным положением дел в мире, что все это — путешествие вокруг света по школьному глобусу! В конце книги герой, спасаясь от убийц, собирается изменить облик, но дело это абсолютно лишнее, поскольку никакого облика, так же как и характера, у него нет. Даже имя его через день после прочтения вспоминается с трудом...

Книги такого рода, может быть, и нужны, но беда в том, что «летающие тарелочки» могут закрыть истинный литературный пейзаж. Например, можно не успеть прочитать хорошую книгу ленинградского писателя А. Скокова «Сенокос» с замечательной заключительной повестью «Капитан». Таинственность, напряженность живой жизни не нуждаются в этой книге в помощи со стороны «тарелочек» и прочей экзотики. Но... читатель расслабленный (а таких все больше!) виновато вздохнет и возьмет «тарелочки». При этом он будет оправдываться «глобальностью» и «серьезностью» пристегнутых к тарелочкам проблем.

Честно говоря, мне начинает казаться, что такого нашествия литературы вторичной, второсортной, мещанской, приспособленчески-неискренней раньше я не замечал.

Беда в том, что куда-то исчез критерий качества, критерий таланта — о таких вещах даже в «Литературной газете» почти не упоминают. Главное — «о чем». Какое новое явление автор «ухватил»? А то, что эта гипсовая копия рассыпется вместе с явлением — неважно. Вечность как-то мало кого волнует.

Смешно, конечно, становиться в позу и произносить: «Я пишу для вечности — мелочи меня не интересуют!» Еще как интересуют! Великая школа голландского натюрморта именно мелочи и изображала — а изобразила эпоху. Но писатель «с ухом по ветру» не изобразит толком ничего. Существуют писатели — среди них есть и маститые, — которые в погоне за непременной популярностью вдруг забывают весь свой «прежний багаж» и бросаются вслед за каждым мало-мальски модным «поветрием». Везде они «тут как тут». Была мода на прозу высокохудожественную, где так важны были слово, образ, эпитет, — великолепно писали. И вдруг — пути неисповедимы! — пришла мода на «кич» с его аляповатыми «роковыми страстями», самоубийствами, супружескими изменами, с чисто мещанским «разоблачением» мещанства — и тут они первые! Наконец, вынырнула «историческая тема» — ею интересуются миллионы, не какая-то там прослойка, а «масса» (пожалуйста, что-нибудь про Ивана Грозного!) — как же можно упускать «бум»?

Кажется, если снова вдруг вернется мода на «молодежную прозу» с ее раскованным стилем, то в числе первых снова будут они, и читатели будут говорить: «Какой способный молодой писатель, и с известной фамилией — наверное, внучок того!».

Потом придет мода на книги, написанные женщинами — и этого они не упустят — уж не знаю, что придумают, но что-то придумают!

Писатель вдруг разрывается на несколько частей... А ведь неизвестно, по какой части будут судить о нем окончательно — может быть, по самой худшей?

Авторов этих почему-то не пугает, что в будущем их могут посчитать за целую толпу однофамильцев совершенно разного класса и калибра («как хорошо писал дедушка и как плохо — внучок!»).

Что за непрерывное беспокойство, что за суета?

Недавно я прочитал в «Литературной газете» в статье Л. Латыниной «Газонные цветы»: «...Если историк литературы будет размышлять когда-нибудь о литературном процессе восьмидесятых годов, он обнаружит, что Искандер в нем вроде бы не участвует, хотя и работает продуктивно, и издается»... А может, и хорошо, что «не участвует»? Слишком уж часто непременное желание «участвовать», быть в «струе» на наших глазах приводило к потере индивидуальности, к суетливости, к неискренности. Вспомнит ли об этих «суетливых участниках» историк литературы вообще? Может, как раз-таки «неподвижного» Искандера и можно будет разглядеть среди их суеты?

Какую радость я испытываю именно от его отдельности!

Как изумляют меня писатели — особенно молодые! — которые вдесятером (и даже в большем количество) топчутся на одной и той же площадке и почему-то не думают о том, что всех их могут принять за одного!