Валерий Попов - Запомните нас такими

Могу сейчас вспомнить историю освоения мною трех самых важных моих жизненных пространств, тех квартир, в которых проходила моя жизнь, совершались самые важные события и — главное — складывался мой характер, моя судьба.

Помню гулкость, высоту, вытянутость комнат в Саперном переулке, в Ленинграде, поначалу еще пустых — мебель шла из Казани медленной скоростью. И мне досталось свободное, не загроможденное ничьей чужой волей пространство, которое я сразу же — в шестилетнем возрасте — активно начал осваивать. Осваивать — это не значит обязательно ломать, рушить, переделывать. Самое главное — осмыслить, сочинить, придумать уютное, не обычное свое существование здесь. Главное — таинственность. То, что именно ты оказался именно в этом объеме, — это уже странность, таинственность, мистика, и надо посидеть в тишине и почувствовать это. Помню, меня очень занимала витая, золотистая металлическая антенна под потолком с двумя черными пластмассовыми шариками по концам... Что это? Ни о каких антеннах я тогда не слышал. Это была странная, таинственная необъяснимая вещь. Другой вещью, сразу поразившей мое сознание, стала огромная светло-зеленая отопительная батарея у стены. Она была гораздо выше меня, от нее вверх, грациозно изгибаясь, уходила «шея» — и батарея сразу же стала для меня лошадью, с острыми ребрами и невидимой головой, уходящей в стену, заглядывающей в какое-то другое пространство, недоступное мне. Я сразу же (что могло показаться капризом) попросил постелить мне не под батареей, а в другом углу, чтобы разглядывать ее ночью, придумывать про нее все новое и новое и — закрывать глаза, потом осторожно, испуганно открывать один, затем другой: по ней летела тень тюля, лошадь куда-то мчалась. И жить в другом, не странном и не таинственном пространстве, я бы не хотел и не смог. Помню, когда в утробе батареи раздалось ближе к осени таинственное сипенье, а затем бульканье, я сразу вообразил рыбок, которые плавают и плещутся теперь там. И особая горестная сладость была в том, что я этих рыбок не увижу никогда.

Как несчастен человек, который живет просто внутри куба или параллелепипеда, никак не связанный с ними, ничего не придумывая в них!

Затем шла таинственность дворов — первого, светлого, и глухого второго, темного и тесного, покрытого нежным темно-зеленым бархатом, как театральная ложа. Затем — чудо подвалов, безумие крыш, высоты, беспредельности открывшегося пространства и постепенное освоение его: этот зеленый купол вдали — свой, уютный, а на ту ржавую пику, торчащую над крышами, лучше не смотреть.

Дизайн окружающей жизни — это то, что после литературы занимало меня более всего. Я бы даже сказал больше — созданию дизайна, уюта жизни и посвящена вся моя литература.

Объем той квартиры и окружающего ее пространства был, конечно же, самый волшебный, самый таинственный, самый свободный. Стандартная городская жизнь была еще не налажена после войны и блокады, зато была свобода, огромные пустые пространства для фантазии и творчества.

Помню, как в конце своей длинной узкой комнаты я, волнуясь и трепеща, устраивал тир — композиции из игрушек, грузовиков, медвежат, домиков и кубиков. И затем, отойдя к окну, кидал в них маленьким красно-синим мячиком, разрушая эти композиции и строя новые. За этим странным занятием я проводил часы. Бабушка, которой был поручен досмотр за мной, с одной стороны, радовалась моей постоянной занятости и задумчивости, с другой— это пугало ее: нормальный ли?

Поэтому большой трагедией, которая случилась со мной уже в зрелом вполне возрасте, был наш переезд на новую квартиру, в район новостроек, в царство скуки, однообразной определенности, рационального и унылого стандарта. Чем можно было заполнить эти аккуратные, убогие комнатки? Нечем было их заполнить! Сам их объем отрицал что-то нестандартное, небывалое — только лишь обычное, только лишь как у всех! Я почувствовал, что скоро тут умру. Сюда не удалось взять ни ту батарею-лошадь, возле которой я не только мечтал, но уже и умудрился сорвать первый школьный поцелуй. Сюда было не взять те окна, высокие, полукруглые наверху, с витыми узорами балкончиков и витражами стекол на той стороне Саперного переулка. Пропала жизнь! Если бы я так не прирос душой к старинному Саперному переулку!

А то ведь прирос — и душа осталась там, а здесь — лишь жалкое, стандартное, как у всех, существование! Мы все же привезли сюда старый, еще казанский наш стол. На этот стол меня положили перепеленать, принеся из родильного дома. О, как я помню тот стол — с крышкой радостно-воскового цвета, слегка потрескавшейся, с ножками-тумбами, навинчивающимися широкой, просторной деревянной резьбой. Теперь он оказался на окраинной свалке — он, участник и даже герой самых важных событий нашей жизни. Из Казани его перетащили, а уж тут, в самом городе, не могли оставить его, выкинули — загромождал комнату! Помню, с каким отчаянием я уходил со свалки, боясь обернуться, увидеть его задранные на куче дряни старинные, толстые ноги, вопиющие: «За что? Что я вам сделал плохого?» Все-таки нельзя, наверное, быть связанным с мебелью так душевно? Или — можно? Или даже — нужно?

Что ж — каждому свое. Но, оказавшись среди стандартной, никак не связанной с его душой, чисто функциональной обстановки, человек гаснет.

Я это чувствовал по себе. Из прошлого удалось протащить сюда желтый фанерный цилиндр с крышкой. Что это было? Коробка для шляп? Такая высокая? Непонятно. Цилиндр этот буквально излучал другую жизнь — таинственную, ушедшую, он впитал ее в себя и теперь излучал. И я подолгу, сидя в маленькой тесной кухоньке, смотрел на него, подпитываясь временем и пространством: нет, эта скучная маленькая кухонька — это еще не все, что существует; есть многое другое, за пределами... Теперь, откинув крышку, я вставлял в этот загадочный желтый цилиндр горшок с цветами — вставлял, чуть отдалялся... вынимал один горшок, вставлял другой... Нет — с этим хуже, с первым лучше.

— Опять за свое? — усмехается жена.

Но пока я не расставлю все вокруг так, как хочет душа, я не сажусь за работу и даже за обед.

— Ну хватит тебе все переставлять... суп стынет! — ворчит жена.

Ну что ж — пускай суп, лишь бы не остыла душа, лишь бы не перестала восхищаться (или возмущаться) окружающим пространством.

Три раза в день я гулял по этим пустым улицам среди одинаковых домов, под одинаковыми окнами, с песиком Рикки, кудрявым, веселым пудельком. Единственное, что удалось здесь завести нестандартное и живое, эту собачку. И многие жители, чувствуя здешнюю пустоту, завели собачек — хоть они как-то разнообразят, оживляют просторы!

Следя за радостно убегающим вдаль песиком, я поглядывал в окна первого этажа, и отчаяние охватывало меня. Господи, до чего же наши люди не любят себя, свою единственную жизнь, свою единственную квартиру! Так скучно, тесно, неудобно обставиться: полкомнаты занял огромный безликий шкаф, вторую половину — блеклый раскидной диван. Тоской веяло от этой мебели, тоской и отчаянием. Мебель, как и любое изделие, впитывает жизнь человека, его сделавшего... и какую унылость, безнадежность впитала в себя эта мебель. Не случайно, как выяснялось, много этой мебели делали в тюрьмах, в лагерях... или на фабриках, похожих на тюрьмы. Вот какая жизнь была запечатана в этих фанерных коробках! Жить среди них было самоубийственно — но многие покорно и даже самодовольно жили: все как у людей — унылая мебель, унылая жизнь!