Валерий Попов - Запомните нас такими

Поэтесса умерла так же красиво и бесшабашно, как жила. Рассказывали, когда разжали ее кулак, там была зажата золотая пуговица военврача, который пользовал ее последние месяцы и в которого, говорят, она была влюблена. Красиво — даже если это неправда... Но легенда гораздо точней правды, больше говорит о том, про кого сочиняют легенды.

Год эта квартира была пустой. Блуждая по коридорам власти (теперь она, вроде, стала нашей?) и упираясь каждый месяц в новый тупик, я вечерами заходил в этот двор на углу Невского и Герцена (теперь опять Морской), испуганно поднимал глаза... не горят ли окна, не вселили ли кого? Окна темнели. Не вижу в этих волнениях ничего постыдного: человек, который не мечтает страстно оборудовать счастливое пространство вокруг себя, недостоин счастья.

И вот с тяжелыми ключами в кармане брюк я взлетаю по лестнице. Со скрипом отъезжает одна дверь, потом другая... короткий коридор, за поворотом — очень длинный и узкий... все комнатки с одной стороны — и не очень большие: до ремонта, до знаменитой поэтессы, здесь была коммуналка... выбегаю в просторную, в три огромных окна, кухню. Раковина рукомойника почему-то отломана, и всюду свалены горки старых пожелтевших книг на французском, привезенные из Парижа: память о той жизни, о том предпоследнем жилье, которое сменило это, последнее...

Я иду по комнатам — пустота... все растащили «поклонники». Теперь это мое пространство — надеюсь, тоже последнее? Да — отчасти я понимаю, почему ей было неуютно здесь, почему она уезжала в Переделкино.

Помню писательское собрание перед вселением ее сюда:

— Мы тут всю жизнь горбатимся и в коммуналках живем, а эта б... из Парижа — и сразу отдельную, да на Невском? — сиплый голос писательницы-пулеметчицы.

Отчасти нелюбовь к поэтессе отпечаталась здесь — бордово-чернильные, убийственные обои, встретившие ее от лица тех, кто ненавидел таких, как она. Теперь мне обживать это пространство — надеюсь, последнее. Обои, конечно, должны быть белыми, а мебель... обойдемся прежней — вот тут-то она как раз наконец и расцветет. Как жалко выброшенного деревянного сундука! Но что делать — жизнь проходит разные эпохи!

И вот я сижу в почти пустой комнате, в ней лишь самые любимые, самые важные предметы: мой просторный, резной, светло-желтый письменный стол, старинная тройка-диванчик и кресла, в углу — маленькое черное пианино — наследство деда-академика, который и не знал меня, разойдясь с бабушкой... память о почти незнакомом, но очень важном для меня человеке... и — все?

В наш небольшой, но светлый и фигурный, какой-то слегка итальянский дворик все глубже свешивает ногу яркое солнце. Небо над крышей ярко-синее. Тихо трещит машинка. Я счастлив.

Много лет они томились у меня в записных книжках — и вот, наконец, я решил отпустить их на волю.

Все проблемы возникают из-за ошибок. Если тебе вдруг начинает быть плохо и кажется, что все негодяи, — это значит лишь то, что ты неправильно поставил задачу.

Беда не в том, что тебя спросят и ты неправильно ответишь, а в том, что тебя вообще не спросят!

— Ну давай, поглядим в глаза друг другу! — долго пытались это сделать, но не смогли.

Пока мчался в гости с тортиком, по дороге сорвал этикетку и жадно сжевал.

Нес в портфеле монографию о Босхе — в метро запарился, снял с головы шапочку, бросил в портфель. Дома открываю — шапочки нет! Начинаю с горя разглядывать Босха — кривоногий распухший тип, который в картине Ада таранит лестницу — в моей шапочке! Отдай шапочку, негодяй!

Решил поднять свою семью на недосягаемую для себя высоту.

— Сы-ле-дующая сы-тан-ция На-валоч-ная! — лихо произносил он в микрофон.

Затхлый выдох портфеля.

Если он исчезнет — никто не хватится, как минимум, месяца два.

Стоит Белов и моей зубной щеткой чистит зубы Чернову!

Пришел насчет обмена, обмерил сантиметром дверь и вдруг густо покраснел.

«Знает любой дурак» — но я не дурак, и поэтому, видимо, этого не знаю.

— Что читаешь-то?

— Да тут — про одного влюбленного, который за одну ночь от любви поседел.

— Ну хочешь — и я за одну ночь от любви поседею?

— Не тот случай.

— Ну хочешь — полысею?

— Вот это ты можешь.

По правилам полагается предъявлять рукопись в трех экземплярах — но обычно и одного бывает много.

Единственное, не оставляющее в жизни следов — это среднее.

Кричал из больничного окна в газетный рупор.

Даже воротник его поседел от ужаса.

Подвижен, как ртуть, и так же ядовит.

Стал отнимать от нее куриную ножку — разыгралась безобразная сцена.

Сначала вообще денег не достали — потом достали, но слишком много.

Ну, съездишь на юг, ну, будешь полчаса после этого хорошо выглядеть — и что?

Все они, независимо от родства, ласково называли друг друга «Сяся» — и каждую субботу дрались в кровь.

— ...Сясь — ну чего ты лежишь? Ну прости, Сясь, прости!

Единственной приключение — еда.

— За чем стоишь-то?

— Да какая разница — все равно не хватит!

— Стеклянный пропуск взял?

Водитель автобуса высовывался из окошка и кричал: «Я трамвай! Я трамвай!»

— Похорошел, посвежел!

— Это от флюса.

Долго добивался разрешения на дополнительную площадь, добился, прикинул, во что это обойдется — стал добиваться запрещения.

На пыльной вывеске «Следственный отдел» пальцем выведено — «Ура»!

Троллейбус проглотил ее, как крокодил птичку.

Надеешься — будут выданы золотые кирпичи? Никогда не будет этого! Строй так!

Пойду займу у него сто рублей — чтобы он понял, что такое настоящая дружба!

— Я запутался!

— Так распутайся. Моральные изменения, в отличие от физических, могут произойти за долю секунды.

— Да — я негодяй! Негодяй! — бросал на себя в зеркало кокетливые взгляды.

— Опомнись! Ты же в холле!

— Я апел-лирую к твоему интел-лекту!

Просто так, из чисто богатырских соображений.

Весь день приводил врага в форму — мыл, причесывал, опохмелял.

То и дело ловил на ней мои взгляды.

В просьбе моей прошу отказать.

Перед уходом уже стал говорить, что именно такой коврик висел у него над колыбелькой — пришлось отдать.

В дикий шторм подошли к их полузатонувшему катеру — они попросили лишь кусочек проволоки — от всего прочего отказались наотрез.

Между тем уверенно вечерело...

— ...Я тоже согласна с этим! — от волнения даже забыл свой пол.

В лице кровь борется с молоком.

Трудно, что ли, обойти вокруг пальца, если человеку это приятно?