Валерий Попов - Евангелие от Магдалины [Романы]

Я выскочила из кабинки, подбежала к раковине, полив холодной водой ладонь, смочила ей личико и — выбежала в коридор. Все изумленно остановились, не ожидая, очевидно, что я буду с Ксюшей на руках так быстро бежать им навстречу. Все радостно загомонили — я успела лишь разглядеть Криса и Джуди. Крис кинул взгляд на Ксюшу и помчался следом за мной. Мы почти вместе домчались до остановившейся у ворот реанимационной «скорой». Мы сунули туда Ксюху и сами с Крисом торопливо залезли туда. Нет, одна я не спасу Ксюху... только погублю!

Влада в этот раз в «скорой» не было. С его навязчивой идеей — он отказался участвовать в отъезде Ксюхи навсегда. Несколько раз незадолго до этого он появлялся, сильно пьяный, орал на меня, что я отдаю в Америку нашу дочь!

— Дай тебе сейчас — ты ее уронишь! — не выдержав, сказала я.

Лучше эту версию нам не прорабатывать — становится только больней, а для Ксюхи — смертельно. Я-то знала страшную правду! Во всяком случае, убеждала себя, что верю полностью. И однажды не выдержала.

— Если ты ее отец, — закричала я Владу, — то возлюбленная твоя — проститутка с вокзала, некая Федулова. Это ее дочь ты тогда привез!

После этого я зарыдала, Влад испугался, протрезвел.

— Ну, что ты... какая Федулова? — бормотал он испуганно, гладя меня по спине.

— Такая... — сказала я. — Так что, если хочешь Ксюху спасти, исчезни со своими идеями!

И он исчез.

У Ксюхи на щеках проявился тихий румянец... она открыла глазки.

— Ну, мы едем или стоим? — Врач «скорой» посмотрел на часы.

— Увидимся, — пробормотал Крис, глянув на меня.

Когда?

Мы неловко обнялись, прямо в машине. В последний раз мы поглядели с Ксюхой друг на друга. Лицо ее стало морщиться плачем, и, пока не послышался ее рев, я вылезла из машины.

И вот уже слепило с аллеи, посылая луч и выбивая слезы, заднее стекло консульской машины, в которой ехала Джуди. Потом все исчезло. Я повернулась и пошла. Туда, где не было уже Ксюши.

Неясно, что за эксперимент я ставила на себе, но ноги вдруг принесли меня на кладбище под монастырской стеной. Я нашла ту маленькую могилку, возле которой потеряла сознание в прошлый раз. Снова, смаргивая слезу, прочитала надпись на плите: «Милая моя! Ты не увидела ни одного из чудес, созданных Богом и человеком!» Надпись эта снова покачнула меня, но сознания в этот раз я не потеряла. Я чувствовала, что в темном отчаянии, в глубине его, светлеет неясная надежда.

Автор

Зелененький силуэтик самолета на светящейся карте коснулся, наконец, клювиком крайней точки одного из извилистых мысов Лабрадора. Слава богу! Все, не только я, радостно задвигались в креслах, почувствовав какое-то облегчение. Перелетели. Позади пучины океана, мрачные острые пики Гренландии, и снова — вода... И наконец, материк! Перелетели!

И хотя под крылом абсолютно безжизненные — ни одной крыши, заснеженные — в августе! — длинные изрезанные «щупальца» сурового архипелага, все развеселились, заговорили, застучали бокалы... Еще один перелет позади! И хотя случиться может что угодно: лета осталось три часа, да и больше несчастий случается как раз при посадке... но — нет. Это все — из головы вон. Какие неприятности тут? Под такое-то настроение?

Америка в третий раз! Дважды уже, улетая отсюда, я грустно думал, что навсегда. Откуда еще раз возьмется столь гигантская сила, чтобы перекинуть меня через океан? Ну в первый раз — это понятно. Внезапно появившаяся вдруг возможность увидеть лучших людей, которых ты уже похоронил мысленно, а они — тебя... И вдруг — открывшаяся радость: перелететь на тот свет (или с того света) и увидеть любимых, потерянных! Казалось, тогда можно было бы и без самолета прилететь, на своих крыльях: такая радость, такая любовь!

Второй раз... все было уже несколько сложнее. А в третий раз... Ну ладно. Раз в салоне — всеобщее расслабление, я тоже могу отложить на чуть-чуть тетрадку с записями «голосов» моих героев и, немножко отвлекшись от этого, подумать о себе: что же со мной произошло между этими вехами — перелетами через океан? Как изменился я, как повернулись чувства и мысли, как изменился мир? Хотя он-то — если глядеть с высоты — особенно и не меняется. Меняемся мы.

Помню первый свой перелет в Америку в 1990 году — ощущение полного счастья, сбывшейся наконец мечты. Уже умер в Нью-Йорке Довлатов (какая жалость, мы ведь надеялись с ним, наконец, увидеться!). Но эта смерть еще не казалась нам началом конца... скорее наоборот — концом начала. Америка уже наша, и весь мир — наш! Была уже первая тучка: слух о том, что на похоронах Довлатова не было американцев, даже собственный его литагент где-то подзадержался. Но зато Довлатова печатал журнал «Нью-Йоркер» — самый престижный в Америке, а значит, и в мире, литературный журнал. И вот в Америку летел я!

Помню, моего блаженства тогда не смутила даже довольно суровая сцена в аэропорту. Толстая негритянка в полицейской форме (кубометр бешеной энергии) буквально утрамбовала нас, неграждан Америки, в маленькую бетонную нишу и не выпускала, пока через паспортный контроль не прошли граждане Америки: какая-то еле живая старушка... явно нетрезвый растрепанный хиппи... Не имеет значения! Они — граждане своей страны, и их всех уважают здесь, независимо от облика. Даже мы, стиснутые в нише, переполнялись гордостью. Вот это страна! Особенно — после России, которая тогда любила своих граждан в последнюю очередь, не пускала в «Березки», где хоть как-то можно было одеться, и в хорошие рестораны, где нормально можно было поесть, выселяла из гостиниц, если приезжал «интурист». Боже, храни Америку! Вот к какой жизни нам надо стремиться!

Помятые, потные, выбрались мы тогда из ниши и прошли паспортный контроль. Помню, розовый тучный гигант долго расспрашивал меня с украинским акцентом, кто я и зачем, но и это казалось великолепным. Порядок нужен всегда — это вам не наш хаос! Поразила, помню, жара в октябре... настоящая парилка! И от этого — тоже восторг. Тем более встречающий в шоферской кепке сразу провел меня тогда в «кадиллак» — белую машину небывалой длины (во, Америка!). Голова его маячила у руля далеко впереди. И мы — выехали в Америку. Прыгнули до небес небоскребы, вытянулись через реки мосты. Мы ехали тогда в Коннектикут-колледж, в Новую Англию на берегу Атлантического океана, по суровой дороге, прорубленной в сплошной скале. Какая мощь! Какие люди тут! А потом — чистые лужайки, осененный огромными «белыми дубами», изображенными на гербе штата Коннектикут, уютный и простой учебный кампус. Наутро начались занятия со студентами-русистами, и вдруг — в соседней комнатке, где размещалась кофеварка, скрип быстрых шагов и знакомая картавая, быстрая речь. Неужели я сейчас увижу его (хотя по его вызову и летел) — бывшего питерского приятеля, порой небритого и небрежного, ныне — небожителя, нобелевского лауреата? Ведь казалось — они уезжают на тот свет (или — мы остаемся на том свете), и увидеться нам больше не суждено. И вот — благодаря Америке — мы снова встретились, через двадцать лет. И вот вошел Бродский, измученный славой и инфарктами, посмотрел весело. «Валера, привет! Ты изменился только в диаметре!»