Валерий Попов - Очаровательное захолустье [Повести]

— Тоже мне... пиардесса! — Жоз страстно глядел ей вслед. — ...Вчера об нее зуб сломал! — вдруг поделился он.

— Замечательно!

— Ладно...

Мы обнялись.

— Погоди! — вдруг Жоз спохватился. — У меня для тебя подарочек! Сквозь бои пронес!

Неужто?

Есть Бог! Жоз появился в окне с рулоном в руках.

— Надоел уже мне. Но в степи — им укрывался. Этот продать просил! Вот хрен ему!

Кто «этот», я не стал уточнять. Поймал рулон.

— Сейчас спущусь к тебе! — пообещал Жоз, но так и не спустился.

Вот и слава богу! Я взял рулон под мышку, сел на мокрую глину и покатил. Глиняный бобслей. Во как кидает!

Навстречу, екая селезенкой, все более покрываясь грязью, скакала Буква с телемагнатом на спине. Телемагнат кричал по телефону:

— Ну!.. Ну!

Жива Буква, значит! Так я и знал! Обрадовался. Но в ногах телемагната долго она не протянет. Скинет его?!

Скрылись за поворотом — то ли я, то ли она.

Разогнавшись, чуть-чуть только подруливая, въехал на ракетную базу, никто не остановил. Тут тоже все залито — не до меня.

— О! — воскликнул вахтенный, тот самый бледно-рыжий матрос. — Явился? А мы скучаем за тобой!

— Поглядеть можно? — Я кивнул на трубу.

— Тебе твое семейство? Координаты вроде есть! — пощелкал на компьютере. — Давай.

Я прильнул к окулярам. Опять к чему-то успел. Жена стоит перед синим умывальником, прибитым к высокой сосне, и кто-то ей из-за кадра протягивает руку с письмом... Причем обшлаг какой-то форменный... Почтальоны вроде не в форме у нас?

— Пошире нельзя?

— Сделаем!

Не почтальон это — милиционер! Душа рухнула. Видно, какую-то повестку вручает. Кому? Мне? И там уже поджидают? Или кому-то из них? Что они там натворили?

Жена, как всегда ни о чем плохом не догадываясь, радостно улыбается мильтону... и тот, что интересно, тоже улыбается. Она показывает ему пальцы — мол, извините, мокрые, не могу взять конверт. Встряхивает руками смеясь. С пальцев летят золотые капли. Протягивает наконец руку к письму. Берет. Благодарит радостно — ни о чем таком не догадываясь. Из леса выходит дочка с корзинкой — и тоже улыбается.

Жена разрывает конверт — и лицо ее застывает. Слеза потекла. Утирает маленьким кулачком.

— Слушай! — отлипнув от потных присосок, повернулся к рыжему. — А забросить меня туда нельзя? Срочно надо!

— Сделаем! — улыбается он. — Ты ребятам понравился. Главное, что без понтов. Для тебя сделаем! Учебной ракетой! Помягче сделаем — в воду опустим тебя, около Кронштадта. Лады?

— Куда идти?

Стали спускаться.

— А... сотрясения не боишься?

— Чего?

— ...Всего.

— Не боюсь!

Учебной так учебной! Век живи — век учись.

И я воскликнул, как Жоз:

— Р-р-ря!

И вот я уже бегу по Финскому заливу, по мелкой воде, выбивая ногами протуберанцы. Вот за тем мысом — дача.

Они неподвижно сидели на скамейке, горестно глядя в письмо. Я выхватил его, запыхавшись, сел рядом.

— Ты? — воскликнула жена.

— Я, кто же еще?

«В связи с предстоящим капитальным ремонтом ведомственных дач, принадлежащих Дачному тресту, уведомляем Вас о необходимости освободить занимаемые Вами помещения. Просим Вас сделать это немедленно по получении этой бумани».

«Бумани»? Я не верил своим глазам. «Бумани»! Все-таки Он улыбнулся! Я держал письмо перед ними.

— Смотрите — тут написано: «бумани»! — Дочь засмеялась.

Ну что же — все верно. Лишь Букву ты просил у Него — лишь Букву и получил!

Пошел золотой дождь.

После, когда мы съели лапшу с обоев, снова проблема возникла: что есть?

Киру позвонил: мол, работки не найдется? Что-нибудь типа высокого оправдания обрушивания метро.

— Да нет, — Кир со вздохом ответил. — У нас принципиальность сейчас в дефиците. По-моему, ты не слишком уважаешь ее?

— Вот черт! А я-то думал — вам как раз беспринципность требуется!

— Нет, этого здесь хватает! — вздохнул Кир. — Извини, я немного занят — заканчиваю годовой доклад.

— Ну, счастливо!

Все крупное — у них! Только мелочи остались у нас!

Джафар меня в свою забегаловку все же взял — старые блюда по-новому переименовывать, — но требует теперь большей художественности: книг начитался. Салат «Закат»! И когда я стою теперь на раздаче, клиентов зазывая, заведующая производством Зинаида Петровна привечает меня так: «А-а-а. Сегодня этот стоит! Значит, у попрошаек не будет проблем!» Но почему-то не прогоняет.

Недавно ехал я в метро и вдруг увидел прелестную сцену: вошли двое подвыпивших парней и, рухнув на сиденье, заснули полуобнявшись. Но было это не просто так: один спал с высоко поднятой рукой, и в ней, как копье Георгия Победоносца, сияла ручка! У второго, который сполз чуть ниже, был в вытянутой руке... журнал с кроссвордом. Композиция эта не уступала Лаокоону: вот сейчас ребята немного передохнут и продолжат свой интеллектуальный подвиг!

Весь вагон был счастлив, глядя на них.

Да-а-а, давно Ты не радовал меня, был суров — и, видимо, справедливо... И вдруг сразу — такой подарок... Балуешь, Батя!

Пули валялись в пыли. Пули эти никого не убивали, разве что немножко, чисто морально. Они были свернуты из бумаги и залеплены пластилином, чтобы лететь, когда их выплевывают из трубки, через стену тюрьмы, украшенную выпуклыми крестами.

Я стоял под стеной и ждал своей «пули» — рецензии на мою последнюю рукопись.

Конечно, не сразу я дошел до такого состояния или, точнее, стояния. К этому все двигалось постепенно. В молодости я легкомысленно отрекался от сумы и от тюрьмы — и вот оказался с ними связан в зрелом возрасте.

Подул широкий ветер, покрыв рябью широкий невский разлив. Отсюда, спиной к тюрьме, отличный вид на ту сторону. Вот они, две главные доминанты нашей жизни, поднимаются за водной гладью: мрачный, слегка рябой гранитный куб Большого дома — и налево, за излучиной, желтые бастионы Смольного, «штаба революции», с прекрасным растреллиевским собором чуть на отшибе.

Да, раньше мы думали, что лишь две эти доминанты определяют нашу жизнь. Теперь добавилась и третья — здание из темного кирпича на другом берегу.

Помню, как в двадцать пять лет, уволившись из инженеров абсолютно «в никуда», я бродил одиноко, просто куда вели ноги. Для грустного моего настроения больше подходили пустынные улицы — видеть людей, бодро несущихся по делам, было нестерпимо. Постепенно я обнаружил целый район таких улиц — пустых, чистых, торжественных, несколько даже странных. Тут не было универмагов с орущей толпой, ни остановок с обезумевшими пассажирами. Хотя какая-то жизнь здесь шла — в окнах виднелись абажуры и даже цветы, но из подъездов никто не выходил, всюду было пусто, чисто и даже чуть строго.