Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

У нас была тогда такая дурацкая хохма — вдруг все начинали говорить одному: “Слушай... а ты чей друг?” — и отталкивать его ладошками в сторону. Чаще всего мы это проделывали с Павловым, но он при этом совершенно не считал себя ущемленным — просто такая веселая игра! — и глядишь, через полчаса он уже выталкивал кого-нибудь из нас и громко, заразительно хохотал.

Когда мы закончили вуз, мы все, не сговариваясь, думали, что теперь, когда Павлов одолел столь тяжкий рубеж, он отправится куда-нибудь отдохнуть и умственно подлечиться — настолько преддипломные и дипломные испытания иссушили и без того нещедрые мозговые его запасы. К нашему полному изумлению, он был взят в аппарат управления, и на очень неслабую должность, и буквально лет через пять, когда мы в своем чахлом институте получали по сто десять рублей и маялись в автобусах, — Павлов получил отдельный кабинет и пост руководителя всех зрелищных мероприятий города, и уже снисходительно звонил нам и предлагал: не хотим ли мы посетить какой-нибудь совершенно недоступный концерт какой-нибудь замечательной зарубежной звезды?

Но тут, на самом взлете карьеры, с ним произошла маленькая неприятность. В яркое дневное время, абсолютно не таясь, он публично помочился на водосточную трубу Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. То, что он был при этом абсолютно пьян, почему-то было посчитано не смягчающим фактором, а отягчающим. Конечно, подобное неоднократно случалось с ним и раньше, например — многократно за время учебы в вузе, но тогда этому не придавалось такого значения, поскольку он не занимал столь выдающегося положения. Теперь же он был безжалостно снят со своей синекуры, и после примерно двухнедельной паузы мы с ужасом узнали, что его назначают... директором нашего института, специально отправив для этого на пенсию престарелого профессора Усачева. Человек, писающий на трубу, по мнению управленцев, зрелищами заниматься больше не мог; но для нашего научного института, как они посчитали, подходил в самый раз.

С этого для меня и началась невозможность жизни тут... Но Саня-то, Саня абсолютно был не похож на меня, он прекрасно ладил с новым шефом, был его ближайшим якобы другом и собутыльником... сколько же всего, и чего именно, должно было произойти, чтобы загнать Саню на насыпь? Он никогда за всю жизнь, сколько я его помню, не занимался такой глупостью, как борьба. Если, например, наши общественные организации вдруг решали оторвать весь институт от науки и бросить на какое-нибудь вполне бессмысленное советское мероприятие, наши неформальные лидеры-герои сразу же мужественно кидались в отчаянную, но абсолютно бесполезную борьбу. Саня же прямиком шел с блокнотом и карандашом в руках в именно эти самые общественные организации и непременно требовал себе самого большого начальника: “А вы точно самый крупный тут? А крупнее нет?” Добившись самого крупного, он старательно и дотошно, хотя и несколько туповато, допрашивал “крупняка” о всех волнующих подробностях предстоящего мероприятия, просил подробно и обстоятельно чертить план местности, где это должно было произойти, по многу раз просил перерисовывать. После этого он, разумеется, абсолютно нигде не появлялся, но это считалось уже преступлением не столь важным: искренность и дотошность подготовки к мероприятию искупали такую мелочь, как неявка, главное, как сказал один из руководителей, “это искренний и заинтересованный взгляд”, — а этого Саня абсолютно никогда не жалел и был в самые черные годы любимцем как и начальства, так и всего коллектива. Совмещать эти две абсолютно несовместимые вещи удавалось, на моей памяти, только ему.

Мое же положение в институте делалось все более и более невыносимым. Комендант здания, желая угодить Павлову-директору, имеющему сложные отношения с водосточными трубами, вообще отодрал их от здания института, — и даже заделал дыры в крыше, чтобы струи воды не наводили шефа на нездоровые ассоциации. Кровля после этого стала протекать, погибло ценнейшее хранилище старинных книг, но это, как говорится, было несущественно — главное, чтобы ничто не угрожало зыбкому моральному облику нашего директора.

Далее. На день восьмого марта Павлов обошел всех собравшихся в зале принарядившихся наших женщин, всем тепло пожал руку и каждой, невзирая на возраст и занимаемое положение, сделал неприличное предложение, при этом не понижая голоса и не стесняясь того, что говорил это же самое соседке. Разразился скандал. На верхах Павлов сумел как-то отбиться, видимо, саргументировав так: “Извините, мол, не знал, человек необразованный, не знал, что не принято это, — про трубу вы меня сурово предупредили, а про это не предупреждали — извините, буду теперь знать!” Но в институте спокойствие не наступало. Женщины до некоторой степени существа асоциальные, им их женская суть и гордость важнее того, какой пост занимает личность, оскорбившая их. Они требовали сатисфакции. И Павлов, показав пример настоящей, мужественной и бескомпромиссной самокритики, собрал общее собрание и на нем, стуча по трибуне кулаком, вопил: “Я спрашиваю вас, наконец, может ли человек с подобным моральным обликом возглавлять крупный научный институт? Может или нет?!” — “Может, конечно, может!” — кричали из зала павловские подхалимы. “Нет, я вас спрашиваю! — Голос его грозно звенел. — Может ли человек с подобным моральным обликом возглавлять крупный научный объект?” — “Может, может! Конечно, может! Даже обязан!” — кричали из зала. “Ну, ладно, тогда я остаюсь!” — проговорил Павлов и спустился с трибуны.

Я не мог всего этого терпеть — поэтому моя жизнь сделалась абсолютно невыносимой. Я не был, подобно другу Сане, мастером маневра — совсем наоборот.

В одно из воскресений я предложил Павлову съездить в гости на дачу к профессору Усачеву, вышибленному им с директоров, — поболтать, попить чаю с малиной, обсудить последние научные новости. Я наивно надеялся, что в беседе с седовласым ученым Павлов поймет наконец всю пропасть своего невежества, ужаснется и покинет пост. Но Павлов отлично почувствовал готовящийся подвох — в чем в чем, а в хитрости ему отказать было нельзя.

Мы подъехали к Финляндскому вокзалу на такси. Павлов выскочил, я хотел вылезти вслед за ним.

— Погоди! — Павлов попридержал дверцу. — Посиди пока, отдохни... Я сбегаю узнаю, как там вообще.

— Что значит — как там? — Я сделал снова попытку выбраться. — Не знаю я, что ли, как и что на вокзале?

— Посиди! Я умоляю тебя! — патетически вскрикнул Павлов.

Ну что ж... раз умоляет!.. Я остался. Павлов через секунду вернулся обратно, тяжело дыша.

— Представляешь, билетов нет! — с отчаянием воскликнул он.