Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Но признаться в своем непрофессионализме он не мог, а сложность задачи только вдохновляла настоящего профессионала: во всяком случае, при встрече со мной он здоровался все более уважительно.

Потом вдруг Колун закупорился в своей каюте наглухо и перестал вообще реагировать на стук в дверь и телефонные звонки. Этот «шифр» тоже был воспринят моим помощником с глубокомысленным уважением. Класс выполняемой им задачи оказался гораздо выше, чем он предполагал. Он, конечно, заранее знал, этому его заранее учили в его заведении — что, конечно же, и за ним следят, и, что главный командир операции обозначит себя в последний момент (если вообще обозначит!) — поэтому он с крайним уважением и вниманием относился к самому задрипанному члену экипажа или гостю: командиром мог внезапно оказаться любой, причем, скорее всего — самый неожиданный... Такая игра! К хрипам и стенаниям Колуна за дверью каюты он терпеливо относился, как к треску приемника, который через треск вдруг передаст сжатую информацию.

В один из вечеров в каюте капитана грохнул выстрел. Мы с Феофаном, одинаково встревоженные, высадили дверь... Колун косил из-под одеяла кровавым глазом, пистолет в его руке дымился... был прострелен портрет флотоводца Ушакова над рабочим столом... Как понимать эту информацию?

В полном молчании мы вышли.

— Ну... понял? — после долгого молчаливого прохода спросил я Феофана.

Он через силу кивнул. В эти секунды, я думаю, он проклинал свое легкомыслие, пропуски лекций и семинаров в своем сверхзасекреченном институте разведчиков — вместо лекций он с дружками-балбесами предпочитал проводить время в пивной «Пльзень» со шпикачками и пивом... Да, судя по его возрасту, годы его учебы должны были совпасть с годами расцвета чешского ресторана «Пльзень» в Парке культуры и отдыха. Я облизнулся.

Феофан глянул на меня с ужасом и признательностью: неужто я прочел его мысли насчет «шпикачек»?

— Шпикачки? — проговорил я.

Он горестно кивнул.

— А... Ушаков... чего значит? — он с надеждой, как на спасителя, воззрился на меня. Но фамильярность должна иметь пределы!

— Приказы не обсуждаются и не разглашаются! — оставив несчастного двоечника в полном отчаянии, я ушел.

Через час я увидел Феофана, с отчаянием глядевшего в очи приплывшего на борт нашего судна туземца, что-то горячо выкрикивающего на своем наречии, резко жестикулирующего... Феофан стоял неподвижно, не в силах даже поправить прическу, раскиданную зюйд-вестом, глаза его от напряжения гноились, он жадно вглядывался в пришельца: агент это или нет? А краб, выползающий на песок? Агент, прибывший с заданием, вовсе не обязательно должен иметь человеческий облик — скорее наоборот! Может быть, вот этот батон, принесенный мрачным Пахомычем на завтрак, и есть командир всей предстоящей операции?

Иногда во время встречи с Феофаном — в открытую мы, конечно же, не общались, — я чуть заметно косил глазом на огнетушитель, — приблизительно через полчаса огнетушитель исчез — несколько ночей Феофан вел с ним беседу, сперва стараясь по-доброму, но постепенно зверея. Измятый огнетушитель появился на месте.

— Раскололся? — спрашивал я.

Феофан кивнул.

— Все они заодно, — ронял я.

После долгой изнурительной работы Феофан завербовал одного из огнетушителей в осведомители и на радостях неделю пил. Внешне все это казалось бредом, но фактически было исполнено глубокого смысла!

Выйдя из запоя, тихий и кроткий, Феофан робко спросил у меня — раз он выполняет задание такой сложности, то он, наверное, давно генерал?

— Да... приблизительно! — обнадежил я.

К сожалению, люди этой профессии редко при жизни узнают свой чин!

Наутро, когда Феофан вел сдержанный, но глубокомысленный разговор с залетевшей на борт птичкой, я вдруг краем глаза увидел появившийся вдали на водной глади округлый предмет. Выглянул морж? Но откуда морж на этих широтах? Буй?

Предмет медленно приближался, оказался головой, за ней поднялись и плечи... неслабо, вообще — человек, переплывший океан! Птичка явно выговаривала Феофану — тот, понурясь, ушел — как видно, снова в запой. Фигура брела, не приближаясь к кораблю, выходя на пологую мель... Сердечко вдруг екнуло! Походка настолько знакомая!.. Кто бы это мог быть?

Я ринулся по мелководью туда, раскидывая брызги, просвеченные солнцем! Мы обнялись. Потом Егор вдруг отстранился, уперся ладошкой.

— Мы разве с вами знакомы?

— А то нет!

Прибежала и Гуня, замахала хвостиком! Конечно — без нее тут не обойтись!

— А я тебя принял за буй! — воскликнул радостно я.

— Хорошо, что не за...! — ответил Егор.

Мы всячески куролесили и каламбурили, при этом тщательно избегая всего конкретного: как он оказался на тропическом острове, как я — будто бы такие мелочи не имели значенья!

Капли поблескивали на его мохнатой груди — он был, как всегда, кривоног, крепок — я понятия не имел, где он провел два последние года. Подобно старым маразматикам, мы вспоминали лишь молодость.

— А отрез помнишь?

— А бабочек?!

— А астролябию?!

— ...Когда это?

— А-а... это, извини, не с тобой.

Мы несколько напряженно умолкли.

Глубоко между нами говоря, после его исчезновения из поля зрения я занимался отнюдь не самой прогрессивной деятельностью — составлял «Правила поведения в метро». «Пассажиру также запрещается!..». Все мои надежды тогда рухнули — вернее, я сам тогда их «рухнул», не захотел «служить прогрессу», продвигать эротику в укор сексу (или наоборот) — вся иллюзорность мнимого движения вдруг предстала тогда передо мной... медленно и мрачно я удалился в катакомбы, в крохотный темный кабинетах за подземным кладбищем ржавых вагонов, и резкими ударами ладони, раскручивая тугой рулон бумаги, в упоении писал: «...а также запрещается: икать, тикать, сникать, вникать, блукать, лакать, свлекать... — сладострастно мыча, я размахивал допотопным пером «уточка», сохранившимся, наверное, только в этом подземелье, — увлекать, завлекать, жрать!!! — злоба неожиданно переполняла меня, следующее злобное слово в перечислении напрашивалось уже само собой, но наверняка цензор-ханжа выкинет его, и это переполнило меня еще большей злобой. — Особо запрещается! — медленно выводил я и застывал с откинутым, как копье, пером. — Особо запрещается: говорить, творить, варить, сорить, дурить, корить, курить, дарить, цвести, плести, расти, пасти!»

Честно говоря, на этом маразме я и поднялся так высоко — злоба моя не осталась незамеченной — я стал двигаться по политической части, и постепенно (поскольку шефы дружили) стал служить в пароходстве... «Тебе хлопчик не нужен, исключительной злобности?» «Ну, покажь...» И я уж ему показал — быстро продвинулся от рядового писаря до главного редактора... верней — до недавней поры я думал, что им являюсь. Кем я на самом деле «являюсь» — разъяснил мне пару дней назад спрятанный в трюме Феофан.