Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Он сошел с ума! — слышались выкрики, и я подумал, что это, видимо, полностью соответствует действительности. Из демократически настроенных слоев экипажа здесь присутствовал второй помощник, который сказал, что капитан не выиграл в лотерею участок (демократические веяния!) и на этой почве слегка рехнулся и двинулся к норду!

С делегацией, представлявшей основные политические фракции у нас на борту, мы явились к капитану. Несмотря на позднее ночное время, он не спал, сидел за своим рабочим столом в полной парадной форме, в шевронах, значках и орденах, и даже не оборачиваясь в сторону депутации, холодно процедил, что приказы капитана не обсуждаются. Наиболее радикально-демократический делегат, завернутый в одеяло (кажется, специалист по домнам), запальчиво спросил: не является ли его поворот вправо поворотом вправо в политическом смысле, то есть не вернулся ли он снова к коммунистической идеологии, отрицающей перемены?

Капитан Колун (странная, вообще-то, фамилия для человека, взявшегося плавать и возить других) при этих словах наконец-то радостно повернулся к нам корпусом, глаза его засверкали, и он произнес — что да, он всегда был и остался коммунистом, даже в те катастрофические для страны времена, когда эти взгляды приходилось маскировать. Но теперь, наедине со стихией, он может прямо сказать — что да, он коммунист, и наши гнилые идеи ненавидит, а также ненавидит и нас, и скоро утопит.

В унынии мы разбрелись по каютам, попытались заснуть. Проснулся я от счастливого смеха — палуба снова напоминала модный курорт! Оказалось, что всю ночь совещался профком, и к утру разыскал-таки лотерейный билет с выигранным участком. Все время рассвета капитан еще гневался, куражился, спрашивал, не сплошной ли на участке торф, а если да, то какой он — щелочной или кислотный, — и, когда из океана вынырнуло солнце, наконец-то сжалился, и повернул.

Но тут внезапно пришла радиограмма с Лас-Пальмаса — ввиду слишком затейливого поведения нашего корабля, то и дело меняющего курс, нам в стоянке отказано! Капитан, весь поглощенный мыслями о дачном строительстве (трубы, тес) отнесся к этому известию равнодушно.

— Ну... куда? — почесывая волосатую грудь, он зевнул.

— Что же — нигде нас не ждут? — нервно воскликнули мы.

— Погляжу... радиограммы! — вяло проговорил он, и уснул (все-таки позади бессонная ночь!).

Наутро вышел он благодушный, в полосатой пижаме, в шлепанцах.

— Где идем? — бодро, подтянуто поинтересовался я.

— А хрен его знает! — благодушно ответил он.

Все начинало мне напоминать черты столь знакомой по берегу ахинеи — которая, оказывается, каким-то образом проникла на борт. Гуня в каком-то кителе, напоминающем адмиральский, надменно оглядывала всех через пенсне — мы с ней не общались.

Как в каком-нибудь доме отдыха, начали завязываться «отпускные» романы, причем, поскольку контингент плывущих был не безграничен, стали наблюдаться отходы от убеждений: до меня доходили слухи даже о романах между политическими противниками. Мы сонно волохались посреди штилевого океана: впору было сажать огороды и разводить кур. Тем более, впереди замаячил вдруг островок с пальмами.

— Что за остров? — бдительно поинтересовался я.

— А хрен его знает, — ответил Колун. — Наверняка, надо понимать, ихний.

— Да уж это точно — «не нашенский»! — подумал я.

К берегу пошла первая шлюпка — вернулась с радостной вестью: можно высаживаться по пять−шесть человек, жители — туземцы, но в бунгало у них попискивают компьютеры. Любимое занятие — обмен. Разрешается многоженство. Но строго соблюдается сухой закон!

— Вот это отлично! — горячо шепнул мне при этих словах наш кинооператор Дима Суренков.

— Что же отличного-то? — удивился я.

— Там, где сухой закон, — прошептал мне Дима, — там бутылка водки идет по цене «мерседеса»!

Начались обмены, берег превратился в толкучку. Цены сначала поражали: за пустой стакан — два доллара, за коробок спичек — доллар, за добротный, почти не ношенный костюм — пятьдесят центов!

Потом Дима попался с бутылкой водки. Оказалось, что за это тут положена смертная казнь. Пришлось дать десять бутылок водки, чтобы его спасти. Дредноут наш покрылся мягкой пылью. Нравы опростились. В основном все занимались тем, что с хохотом гонялись друг за другом по мелкой, теплой воде.

Однажды я сидел на палубе в шезлонге, вглядываясь в ровную поверхность океана — не сулящего, кажется, ничего нового. Вдруг я поймал на себе пристальный взгляд. Я резко обернулся: на меня, абсолютно не мигая, смотрела Гуня — в тропическом пробковом шлеме, в светлых шортах цвета хаки, и в таком же кителе-безрукавке. Я долгое время не мог понять: чем же вызван ее надменный, неподвижный взгляд? Ну — известно, что мы с ней больше не дружим — ну и что? Вдруг я увидел зажатый между ее зубами клочок бумаги. Депеша? Я протянул руку — она холодно разжала зубы. Депеша нырнула на палубу. «Поднимай!» Я спокойно, относясь к этому вовсе не как к унижению, а как к гимнастике, нагнулся, поднял. «Вам предписывается срочно зайти к помощнику штурмана». Я, конечно, понимал, что на борту имеются такие «помощники», только не знал, что они почему-то называются помощниками именно штурмана. Внизу, в трюме, на самой непрестижной четвертой палубе я отыскал его каюту. Я постучался. Долго не было никакого ответа, потом послышалось какое-то бульканье, сиплое клекотанье, потом донесся измученный голос: «Зайди...» Я толкнул дверь — она оказалось незаперта. На койке у дальней глухой стены лежал «помощник» с землистым лицом, в полной парадной форме, но босой. Он с трудом приподнял голову и с натугой проклекотал: «А-а... ты!» И снова безжизненно упал. Состояние его нетрудно было понять: небольшой, в общем-то, столик в каюте сохранял следы большого, в общем-то, прошедшего застолья. Опрокинутые бутылки самых экзотических марок образовали разноцветные клейкие лужицы, в которых раскисали, показывая свою внутреннюю сущность, не менее экзотические окурки. Все было, как и положено у нас: окурки заполняли и тарелки, и даже рюмки, а остатки закусок — тонкие копченые кожицы мяса и рыб, огрызки фруктов — находились на полу и на мебели. Кроме того, на креслах и на диванчике я не мог не заметить несколько глянцевых ярких изданий, которые я, как старый специалист, отнес бы скорей к нездоровому сексу, чем к здоровой эротике. Мой цепкий взгляд на эти издания послужил резким толчком, заставившим помощника перейти от сладкой неги к энергичным действиям. Он сбросил свои желтоватые ступни с лежанки — и только пот, внезапно выступивший у него на лбу, а также то, как он, пошатнувшись, уперся в переборку, говорило о том, что ему нелегко. Он мгновенно сгреб все разбросанные красочные издания, задвинул ящик, бледно усмехнувшись (состояние все же заставляло желать лучшего!), махнул рукой.