Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Но — глупо думать, что наше поколение совсем убито, совсем уж без моды и наслаждений!.. Ах — нельзя выделиться вверх ? Так мы выделимся вниз ! Сделаем моду из нарушения обычной формы одежды!

Все мои ровесники, конечно, помнят, как нарушающим элементом стал свитер. В набор приличной одежды он никогда раньше не входил: так — для труда, для холода, для леса... И вот — появиться в свитере — просто в свитере, или даже в свитере под пиджаком. Мало кто помнит это время в деталях... и мало кто вспомнит — какой это был важный сдвиг... И не только время менялось — это в воздухе что-то менялось — можно было ходить немножко вольнее! Тут — я должен сказать комплимент советской промышленности, и пусть она, не привыкшая к комплиментам, получит его! Правда, этот ее плюс заключался в... неповоротливости, но как знать заранее — что именно окажется неожиданно полезным... Уже ясно, что свитер в такой ситуации — не просто для тепла, а как бы демонстративно, с вызовом — явление опасное, чуждое... в свитерах ходили смутьяны... там было недалеко уже и до бороды. Но советская промышленность продолжала выпускать свитера! То был, пожалуй, единственный случай, единственный ее медовый месяц с прогрессом. Потом она снова заняла свое место: на страже вчерашних (и позавчерашних) устоев. Но долго еще свитер служил формой отличия человека неофициального. В свитер — бедно, но вызывающе одевалась вся демократическая волна тех лет: и физики, и лирики, и художники, и геологи, и туристы... а что они там пели, собравшись у костров? Проконтролируй! Впрочем — геологи и туристы надевали свитера и раньше, но так... а теперь уже это был знак, наша форма!

Потом, ясное дело — ко всему, с риском завоеванному авангардом, приходит за какие-нибудь одно-два десятилетия и мещанство, сперва ненавидящее все новое, но постепенно (не особо, правда, стремительно) к себе это забирающее... но это уже не то: пальто, да не то, Федот, да не тот, метод, да не этот!

Появились нейлоновые, яркие, престижные свитера-водолазки, красочных цветов... то была уже, скорее, не одежда изгоя, а знак массовости, «причастности к вкусному корыту». Наше общество опять нас несло непонятно куда!

Наступал век нейлона, который, к счастью, занял не век, а гораздо меньше. Нейлон победил быстро и всех — самые ярые реакционеры сопротивлялись недолго. Вдруг стала непонятна и неудобна вся предыдущая жизнь — что же мы носили раньше? Ведь только в нейлоне можно выглядеть прилично и элегантно. Сегодня постирал, завтра утром рубашка — как железо — и как сахар! Что ж мы носили раньше — собираясь в гости, считая себя нарядными, вертясь перед зеркалом? Что ж мы носили? Видно — что-то постыдное, блеклое, мятое, перекошенное. Нейлон покончил с этой памятью и как-то вычеркнул ее, победил и занял все. Началась разумная (постирал-надел), богатая (нейлон — это вещь! Чаще всего из-за рубежа...), аккуратная жизнь (покончили, наконец-то, с рваниной!). Помню, что мама привезла мне из своей первой (и единственной) зарубежной поездки по Дунаю нейлоновую бобочку и нейлоновые носки. Самоотверженно, при тех копейках, которые давали, отказывая себе, видимо, в глотке лимонада... Оттягиваемые пальцем носки щегольски щелкали по ноге и так гладко обтягивали ее! Не оторвать глаз!

Прошло немало счастливых лет, прежде чем стали просачиваться высокомерные слухи — что нейлон вовсе не является на Западе высшим шиком, что миллионеры вовсе не мечтают о нейлоновых рубашках — наоборот, в непродыхаемом нейлоне ходят исключительно нищие, которым, ночуя под мостами, удобно стирать свою единственную рубашку.

Опять перед нами встала необходимость найти какой-то свой знак в одежде, знак отличия своих — в нейлоне ходил и ты, и человек, который громил с трибуны все живое, что появилось в десятилетие его правления — и отчасти благодаря ему самому.

Стали возникать черные рубашки — разумеется, у нас они не были связаны с фашизмом, наоборот — были протестом тоталитарщине. И тоталитарщина вздыбилась: что за чушь? Рубашка, символ чистоты — и черная? Подзатыльники так и мелькали, но расстреливать уже не расстреливали... по-моему — даже в магазине, правда, с опозданием, успел появиться черный цвет... знак того, что и наша легкая промышленность постепенно набирает обороты... Лично я покрасил свою нейлоновую рубашку — подарок мамы... рубашки полоскались в тазу с черной краской — к ужасу родителей и соседей... но ведь именно этого мы и добивались!

— Мы не такие! — в этом был единственный смысл этого маскарада.

Шли годы. Приходили времена, когда носить на себе что-то самолично покрашенное тобою в тазу становилось позорным. Шло уже кой-чего получше. Запад уверенно распространял свое влияние, которое, я думаю, не было тлетворным, но было (по крайней мере, у нас) диктаторским: так, и только так — вынь да положь!

Настало безумие джерси. Мужчины страстно стали мечтать об обладании теплой красивой джерсовой рубашкой, аккуратно застегивающейся, приятных, солидных цветов... Раузмеется, их не было. Так было заведено (и тогда, и сейчас) чтобы не было самого главного, чего хочется сильнее всего, без чего нельзя причислить себя к приличному обществу, показаться в нем. Таковы уж наши особенности. Ищи! Продавайся! (но не в том смысле, как на Западе! В том смысле, как у нас).

Москва оказалась воротами на Запад... в столице всегда собирался шустрый народ!.. и вот уже все, кто хотел, одевались шикарнее, чем (абсолютно равнодушные к одежде) заграничные миллионеры. Вот и пришел рай — хоть, к сожалению, не для всех.

Ах — у вас власть, у вас все послы!.. А у нас, в Питере, фарцовщики! Мы вырвались вперед! Ленинград стал экстравагантней (и криминальнее)... Ах, Невский, Невский, кого ты не волновал!

Я — увы! — и тут к кардинальным шагам не был способен — но с наслаждением надел первый в своей жизни костюм, в котором вдруг почувствовал: Вот... это я! Это был прекрасный, гладкий, твердый финский костюм, как тогда говорили — цвета мокрого асфальта. Его мне предоставил гораздо более решительный, чем я, мой друг по институту Серега Клюшников.

Я впервые, как в зеркале, увидел себя в этом костюме — таким, каким хотелось мне быть . Костюм — твое отражение, твоя форма, и очень плохо, когда формы долго нет — твой собственный образ понемногу размывается.

Потом пошло следующее роскошное пиршество — время замши — и солидно-коричневой, и лимонно-нежной. Сейчас она вдруг исчезла так же почти внезапно, как появилась, — но тогда она царственно цвела — и каждый при некотором усилии (иногда, правда, немного криминальном) мог найти точное, свое.

В комиссионном на Садовой я уверенно, как в собственном шкафу, снял с вешалки длинную, свободную замшевую куртку со стоячим воротником. Воротник подчеркивал уверенность (с легким оттенком агрессивности), а в глубоких карманах так уютно лежали кулаки — не торчали, но обозначались... Наконец-то я почувствовал уверенность — что-то случилось, чего я смутно ждал. Легкая потрепанность означала мою отрешенность от общепринятого, от материальных благ. Все было в точку! Я элегантно расплатился и пошел.