Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Рассказ бабушки: приехал навестить сына Валентина, еще в молодости... стал выговаривать, что тот пижонит. — А почему бы нет? — Валентин ему отвечает. — Ты ведь сын марийского крестьянина-бедняка, а я — сын академика...

Сын, две дочери — одна из них — моя мать... Как бы все сложилось, когда бы все вышло иначе?.. Не знаю, не знаю как с непокорным сыном — кажется, плохо, а дочерей — мать и тетю Люду — он все же поддерживал.

Следующее воспоминание по этой теме: сочная, теплая, чавкающая весна... новая, гулкая, радостная акустика. С улицы — громкие голоса бредущего детсада — отвыкли от такого за зиму. В углу двора — как бывает лишь в эту пору весны — гулко и сочно хлопает маленькая дверка, и во двор входит довольно большая и какая-то торжественно медленная цепочка... не ходят люди с такими лицами просто так... я настораживаюсь! Тут как бы и первая семейная подруга — Катя Кротова, которая часто почему-то оказывается горевестницей, и какие-то важные люди из института — чувствуется, раз они идут пешком (хотя бы и по двору) — это что-то особое, исключительное! Мама как-то удивительно неопределенно взмахивает в моем направлении рукой — как понимать этот безвольный жест моей всегда волевой мамы? — и цепочка исчезает на нашей тесной лестнице. Внимание мое раздваивается... лишь через некоторое время — разобраться с напряженными дворовыми делами было для меня, вахлака, в то время неизмеримо важнее! — я все же, с тревогой, являюсь домой. Горевестники, не снимая пальто, сидели на стульях. Быстро подошла бабушка — какая-то слишком спокойная, что-то из прежнего достойного воспитания проступило в ней... вдруг шмыгнула носом — и снова — совершенно спокойно:

— Аля! (к матери моей, Алевтине) Ты не помнишь — где-то тут у нас валерьянка была?!

— Василий Петрович скончался! — оттащив меня в угол, скорбно-торжественно сообщила Катя Кротова. Я быстро поворачиваюсь к бабушке. Она как бы спокойна... Ну что ж... они же и не жили уже!.. но сколько, чего и как прожили раньше — я же не знаю — и не узнаю!

Из темной, таинственной ниши огромного нашего буфета снимается наша семейная статуэтка — обливная, блестящая, фаянсовая: пастушок в зеленом жилете, томно склонивший головку в аккуратной короткополой шляпе к сливочному барашку, игриво вставшему рядом на дыбы... головка у пастушка — мы почему-то звали его Мишкой — часто отваливалась, ее прилепляли расплавленным сургучом... за спинами Мишки и Барашка — два, тоже сливочных, скрупулезно-извилистых сучковатых пенька: внутри пустых, и в них у нас лежит всякая дребедень... Мать накапывает валерьянку... Да-а... долго ты у нас не был, Василий Петрович... явился лишь в день смерти!

Следующее воспоминание на эту тему: пребывание в Москве, уже взрослое, не принимающее и теперешних сантиментов, не то что прошедших.

К себе домой — я у него остановился — звонит с работы брат, тот самый блистательный Игорек... хотя в работе его, в которую он нынче впряжен... мало блеску... но не об этом речь!

— Я тут... сейчас срываюсь, — приглушенно-таинственно говорит он. — Давай встретимся у головы (краткое название одного памятника)... еще заеду в одну контору — и все! Свобода!

Но до конторы оказывается ехать через всю Москву... не так уж она близка, оказывается, эта свобода!

У какого-то типично-стеклянного НИИ он покидает меня... Дальше идет какая-то старая архитектура, зубчато-кирпичная стена...

— Это что... какой-нибудь монастырь бывший? — зная о последней его страсти — истории Москвы — спрашиваю я его...

— Да-да... посмотри! — торопливо кивает он мне, и скрывается в стеклянной коробке, к истории Москвы, а тем более, к ее архитектуре, не имеющей ни малейшего отношения.

Я иду вдоль старинной стены... жадно вдыхая старые запахи... что же, интересно, за этой стеной... что-то старинное...

Так я дохожу до угла — стена сворачивает, снова безмолвно уходит. В отдалении я вижу ободранную вывеску: «Ваганьковский колхозный рынок». Чем-то это слово — ваганьковский, меня тревожит. С нарастающим ужасом я иду дальше, расталкиваю какую-то толпу, огибаю автомобили — демонстрация, что ли... и ужас мой подтверждается: старые облупленные ворота, табличка «Ваганьковское кладбище». Тут лежит бабушка! И я не был тут никогда!

Так в Москве, у тети Люды, она и умерла — и я не приехал... впрочем — хотел бы я сам, чтобы кто-то приехал смотреть на меня? Собрав все мужество, я говорю: лучше не надо... постараюсь обойтись!

— Так... — я взволнованно бросаюсь к телефонной будке, набираю номер сестры, где сейчас живет мама.

— Валерий, это ты? Что ж ты не звонишь — я волнуюсь!

— Мама! — говорю я. — Ты знаешь, где я сейчас?.. На Ваганьковском кладбище!.. Игорек случайно привез — приехал в какое-то НИИ!.. стою у ворот...

— ...Так ты знаешь, где мама?

...Ну да — для нее же это мама...

— Да нет, не знаю, — кричу в трубку я. — Я же здесь не был никогда!

— Значит так... слушай меня внимательно... слушаешь меня? — как всегда в минуту волнения мама переходит на замедленную, подчеркнуто правильную речь, чтобы продемонстрировать, что она абсолютно выдержанна и спокойна. — Пойдешь прямо, по центральной аллее... Потом увидишь указатель налево: «Аллея академиков»... И увидишь скоро памятник папы (ну да — академик ведь папа ее), а за ним — мама...

— Ладно... хорошо... потом тебе позвоню, что как! — я торопливо вешаю трубку...

Я иду по главной короткой «улице», по направлению к храму. Приходится проталкиваться в толпе, заступать на «газоны»... Слышу мельком — хоронят знаменитую фигуристку Пахомову... «Надо же, такая молодая, красивая, знаменитая — а умерла!» — идет в толпе скорбно-самодовольный говорок... Да, вот такая, а умерла, а мы — не такие, а слава богу, живы!

Появляется милиция с мегафонами, пытается выстроить толпу в ряды по краям аллеи.

— Мама — а скоро ее повезут? — нетерпеливо спрашивает мальчик.

— Скоро, скоро! — успокаивает мать.

Да, странное воспитание. Да и подобные пышные мероприятия, честно говоря, изумляют меня... Зачем? Это же все подыгрывает смерти, показывает ее могущество... это же демонстрация в ее честь, вроде демонстрации в честь Первого мая! Вряд ли меня ждут подобные похороны — но я бы и не хотел, яростно не хотел! Будь моя воля — я бы отменил похороны вообще — просто исчез человек, уехал, таинственным образом пропал! Пусть все так и мыслят об этом! Участия в ритуалах всегда бесили меня, а тут единственный ритуал, с которого ты не можешь даже сбежать, вот ты — лежишь, все разглядывают тебя и говорят, что хотят... невыносимо! А потом... лежи, и не двигайся на глубине!.. Уж лучше исчезнуть вообще, оставив в сознании любящих тебя спасительную лазейку: ...ведь мы же не видели, как его погребали... а вдруг?.. Пусть лучше так — чем торжественный и ужасный ритуал!.. Может — малодушные мысли?.. Ну, и пусть! Для такого дела, мне кажется, и горделивостью можно поступиться.