Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Страшно возбужденный, быстрый, сияющий приходил я из тех непонятных прогулок, шел по коридору, распахивал дверь... бабушка улыбалась навстречу мне... без нее этого бы не было... самого важного, может быть. Я жил бы в пионерлагере, подчиняясь системе...

Помню солнечное утро, диван в суровом чехле, пестрые подушечки, вышитые бабушкою «болгарским крестом», яйцо со световыми бликами на нем... рулады тенора, живущего в близком окне... Блаженство, рай!

Прощай, флигель! Ее здесь больше нет!

Последний раз, наверное, я заходил туда уже как бы нагло-уверенный, поглощенный иными делами, почти забывший этот двор... и не хотел, помню, поддаваться ему. Почему-то я даже не вошел внутрь — мы встретились с мамой под аркой: мама была как бы заплаканна, уже точно взволнованна, и, как всегда в минуты волнения, повторяла какой-нибудь высокопарный оборот, который, по ее идее, должен показать, что она абсолютно спокойна, раз так правильно, педантично говорит.

«Во всяком случае...» — повторяла она. «Во всяком случае — Гена сказал», «Во всяком случае, если ничего не получится, можно будет отказаться», «Во всяком случае...» Но взволнованная та речь была уже не о бабушке — а о предстоящей свадьбе сестры Ольки с москвичом Геннадием.

Мама слегка начинала отходить после развода... но предстоящая радость свадьбы как-то еще мало разморозила ее... движения были еще скованные, неуверенные, речь замедленно-педантична. Да — нелегко пережить, когда все, что строил, и кажется, уже построил, вдруг рушится почти враз! Мама долго отходила от этого, и окончательно так и не отошла — горестная гримаса так и осталась у нее!

А помню ее веселой, кокетливой, всегда бодрой — иногда даже чуть-чуть искусственно. «Я считаю, главное для человека — никогда не падать духом, всегда надеяться на лучшее!» Во Всесоюзном институте растениеводства, где она работала до самой пенсии, она писала приподнятые стихи в стенгазету, сидела в парткоме, заряжая бодростью всех приунывших. Я думаю — в ней больше, чем в отце, отпечаталась эпоха их молодости, когда бодрость была обязательной: она бодро маршировала на физкультурных парадах, как миллионы ее сверстниц и сверстников, распевала звонкие песни, была ворошиловским стрелком... длинные каштановые кудри, стать, лихие карие глаза!

Отец более гибко и динамично переосмысливает все, а мама — и ее можно понять — яростно не желает признавать пору своей молодости и счастья временем одних лишь ужасов.

— А — сейчас все могут написать, только читай! — она досадливо машет рукой. — А что ты думаешь — тогда не было людей? Пишут — раскулачивание, всех под корень... А всегда все зависит от людей — как они поведут себя, так и будет! Помню — нас троих, молодых девчонок, школьниц еще — послали в деревню, преподавать в начальной школе... и увидели мы, что там безобразничают, форменным образом безобразничают! — мать строго подняла одно тяжелое веко. — Семью одного нашего школьника, где семеро детей еле-еле прокармливаются — собираются раскулачивать и ссылать! Ну — хулиганы... где их нет? Сейчас, что ли, их нет? — мать презрительно усмехается. — Ну — и несколько таких хулиганов захватили в деревне власть и форменным образом издеваются над людьми... Так что ж ты думаешь — мы стали такое терпеть? Молодежь тогда горячая была, честная — не то что теперь!.. Собрались, поехали в район — там в комитете комсомола сидели ребята, наши же товарищи... рассказали им, что и как. И что ты думаешь? Так никуда и не выселили эту семью! Сейчас разве так кто-нибудь сделает? — она отворачивается, пренебрежительно машет рукой. Эта надсада появилась в ней потом, после семейной нашей трагедии — но я помню ее веселой, отчаянной, в минуту веселья запевающей «Мурку», или лихую деревенскую частушку: «Дайте ножик, дайте вилку, подошел такой момент, я зарежу свою милку — не платить мне алимент!»

Жизнь по-всякому действует на людей — пусть мама не сердится на мои воспоминания — что я вспоминаю не то, что нужно, а то, что запомнилось, в силу переживаний. Уже мы были вполне ленинградцами, когда к нам надолго приехал, на какие-то курсы, дальний родственник из Львова — Курносов, действительно курносый, круглолицый, в круглых очках военный, очень добродушный, веселый и интеллигентный, и его жена Лидия, длиннолицая брюнетка, тоже очень симпатичная. Они долго жили у нас... и с мамой что-то стало происходить. Помню, в самый обычный день сидим с Маловым, делаем уроки, и вдруг в нашу комнату буквально вплывает мама, одетая непривычно нарядно для нашего сурового времени — на ней пестрое, кокетливое крепдешиновое платье, она ярко накрашена, пахнет духами. Она подплывает к нам, берет наманикюренными пальцами учебник и говорит высокомерно и нараспев: «Хочу дать вам совэт — читайте по тэксту... прочтите, потом закройте книгу и по тэксту повторяйте!» Дав этот ценный совет, мама величественно удаляется. Мы молчим. Даже Малов чувствует, что с моей мамой что-то необычное. Мы смущенно переглядываемся. Потом я запихиваю его в угол, и возбужденно шепчу: «Ты знаешь, кто ее папа? Знаменитый академик в Москве! Ты знаешь, сколько он получает в месяц? Десять тысяч!» Академик на некоторое время разряжает ситуацию...

Потом Курносовы уехали, и мама снова стала знакомой и привычной — иногда только некоторая напряженность мелькает в ней.

Помню и моменты полного счастья — отец и мать в сумерках лежат на кровати поверх одеяла, и поют что-то, вернее, мычат — петь-то не умеют ни тот, ни другой! — потом начинается возня, хохот, вскрики, шутливые попытки спихнуть другого. «Ой-ей-ей!» — сморщившись, дурашливо вопит отец, у которого, кажется, зажался палец... Совсем рядом стоит этот сумрачный, но счастливый миг!

Помню большой сбор родительских гостей... мы теперь вроде бы живем раскованней и богаче... но такого сбора красивых, внушительных и веселых гостей у нас не было никогда!

— А теперь пусть сам Тер-Аванесян скажет!

Встает седой, черноглазый, величественный Тер-Аванесян. Торжественная пауза... все стараются не улыбаться, а если улыбаются, то скрытно.

— ...У нас в Армении говорят, — выдержав эффектную паузу, начинает он. — Одни — сначала носят камни, потом строят дом, а другие — начинают строить дом, и кричат: «Но где же камни?»

Сдержанный довольный хохот проносится по столу — все поняли аллегорию, и она им приятна... но в этом и состоит мастерство томады!!

— Георгий — долго носил камни — но зато дом его... будет стоять века!

Радостный гул, звон хрусталя. Вроде — жили тогда беднее, но стол был богаче, красочней, — десятки бутылок, светлых и темных, высокие вазы, пышно наполненные закусками.

Это, вроде бы, защита отцом диссертации...

Да и просто праздники проходили праздничней — помню необыкновенно освещенную комнату, сияние елки.