Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

С той ночи и до этих пор, когда изредка я оказываюсь под полной луной — я все вспоминаю, поднимаю голову и смотрю... ну — как там боксеры, никуда не подевались? Значит — и я еще держусь... хотя такая аргументация может другим показаться искусственной — но о «других» не очень как-то беспокоюсь.

Наутро, проснувшись, я поскорее оделся и вышел из этого убогого помещения — оно наводило на меня невыразимую тоску! Отец тоже уже проснулся, что-то уже корябал на бумаге. Увидев меня одетым, он изумленно откинул голову и вытаращил глаза.

— А?.. Что?.. Уезжаешь уже?!

— Нет еще... не совсем, — усмехнулся я. — Хочу воздухом подышать!

— А?! — он глядел вовсе не на меня, а явно вглубь какой-то своей идеи. — ...Правильно! — он радостно хлопнул кулаком по столу, яйца в ящике гулко покатились. — А, да! — наконец, опомнившись, он посмотрел на меня. — Иди, иди!.. Я тоже выйду... сейчас, закончу! — он снова вперился в бумагу.

Усмехнувшись — и заметив, что моя элегантно-ироническая усмешка не замечена, я вышел. За ночь выпал снег. Двухэтажные дровяные сараи из мокрых досок, обрамляющие двор, зияли чернотой. Дальше шла бескрайняя белизна. Было холодно и неуютно — снег был белый, а небо — серое, неподвижное, неживое... Я долго, вздыхая, стоял у крыльца, нажимая ногой черный лед на луже, гонял под ним белый пузырь. Да-а, видно я все же переживаю за отца... что его жизнь (а значит, и моя) связаны теперь с этим грустным пространством... Я вспоминал, как отец появлялся над моей люлькой еще в Казани, стоял, грея красные руки у гофрированной печки, улыбался мне сверху. Потом — как раздался какой-то странно-обрывистый звонок, испугавший нас всех... мама открыла дверь... на площадке стоял отец, но узнали мы его не сразу — лицо как бы в отчаянии было зажато ладонями, и между пальцами выступало что-то черное. ...Он медленно, как слепой, вошел... и стал садиться в прихожей, на жестяной лист на полу у печки. В полутемном сарае (или дровянике, как говорили в Казани) он колол дрова, и при замахе обух соскочил и разворотил бровь.

...Но больше я помню и чувствую его уже по Ленинграду. И всегда почему-то с волнением — хотя и не всегда радостным. Помню наши походы в баню, когда он, как маленького, пытается меня мыть, намыливать голову, окунать, смывать!.. Или, когда я самостоятельно отодвинусь — вдруг придвинется ко мне, и зашепчет смущенно, но довольно громко:

— Ты это... похаб три... похаб! — и еще покажет, что это такое. — Не стесняйся — что здесь такого? Все надо мыть!

Провалиться бы вместе со скамейкою от таких «уроков»! Или еще чище! Еще более тихим (и потому привлекающим всеобщее внимание) шепотом вдруг сообщит:

— А если какие-то... ребята... будут с этим... как-то баловаться... ты не участвуй! Понял меня?

Не только я понял, но, наверное, и вся баня поняла — вон как все смотрят в нашу сторону... провалиться можно!

Но, наверное, он бы чувствовал себя неспокойно, если бы тут промолчал... наверное, есть такие вещи, которые отцы должны обязательно говорить своим сыновьям?.. Но не в бане же!.. Ну — а где? В другом месте, ни с того ни с сего, еще глупее, наверное, заводить разговоры на подобные темы?

Впрочем — это уже позади, больше мы с ним в баню навряд ли пойдем, да и вообще куда-либо... Я вспомнил вдруг, как однажды после бани вдруг потерял сознание — затошнило, все поплыло, зарябило, закачалось... и как испугался отец... помчался, притащил нашатырь. Да — много у нас с ним волнений!

Но и толкового было много. Ведь это именно благодаря его отчаянным усилиям я вырвался из серости, из тусклых троек к ярко-красным пятеркам...

Да, много связано. И никто другой, кроме него, не умел так меня взбодрить, вдруг притянуть к своему большому плечу, произнести с улыбкой, чуть-чуть виноватой, свою любимую присказку:

— Эх, товарищ Микитин, — и ты видно, горя немало видал!

Именно он научил меня радости от чего-то, сделанного блестяще — к примеру, написав что-то умное или красиво нарисовав, отец, звонко шлепнув, кидал на бумагу граненый карандаш:

— Видал-миндал?!

Да — теперь без этого будет как-то пусто... Я не говорю себе, что отец уходит — просто эти тоскливые пространства вокруг наводят такие мысли... Нет... много, много связало нас... взять, например, мысль, которую он не переставал мне повторять, глядя на меня рядом с моими одноклассниками, вздыхая, тревожась:

— Ты учти... и все время помни... что сначала пути расходятся чуть заметно... сейчас вы вроде все вместе, в одном классе... понемножку, понемножку... ох как вы разойдетесь! Вот как два пальца, — он показывает, — у основания вместе, а потом — понемножку, понемножку — вон как разошлись!.. всегда помни — даже на самое малое отклоненье смотри: куда оно?!

Как-то очень удобно оказалось пользоваться этой мыслью, то и дело контролирую себя: отклоняешься не туда, это мелочь, пустяк — но ведет не туда... Стоп!

Глядя на прошагавшую с санями лошадь, я вспомнил, как мы с отцом ездили в Березовку, в его родное село — как он с утра до вечера водил меня по пыльным, полынным улицам, показывал, рассказывал. ...Дом, где он родился... дом на углу Большого проулка (принадлежавший деду, отцу матери Дарьи, Степану Хомкину), где он прожил у деда первые годы...

— Вот видишь! — отец взобрался на низкую земляную насыпь. — Вал — в половодье воду направляли в огород. А вот тут, где сейчас ровно — были густей-шие, — отец даже отчаянно сморщился, — непроходимейшие заросли терна, дикой сливы... как бы ограждали наш участок — и в этих зарослях ох как лазить я любил! И страшно было, и интересно, и представлялось разное! — отец улыбался. — А вот здесь, — мы прошли с ним немножко дальше — наверное, первое вообще место, которое я помню на земле! — мы торжественно помолчали. — Хотя, конечно, изменилось тут все! — отец, по привычке своей, отчаянно сморщился, огляделся. — Да... вот здесь... саманная баня стояла... на несколько домов... и в ожидании ее — или после уже? — собрались тут мужики — разговаривали, смеялись. И вот — явственно помню этот момент — один мужик лежит на спине, а я копошусь на груди у него, и он отчаянно так хохочет, от щекотки, и, как зарезанный, кричит:

— Ну все, все! Поборол, Егорка, меня поборол!

И я, тоже довольный, смеюсь — такого мужика поборол, хотя, конечно же понимаю, что это игра!

Мы с отцом — еле поспевал за ним — ходили по его деревне — разные улицы, непохожие друг на друга, и он все говорил... И я вдруг тогда понял: а ведь он отлично тут жил... все пространство его... выгон, где всякие вкусные травы ели весной... речка... пруд... всюду, яблоки, груши! все любят тебя! Ведь это же был рай! — я огляделся. Потом я сказал это отцу, и отец, который, надо признать, чувствует все сам, а не повторяет то, что пишут в газетах, согласился со мной: да, похоже, действительно был рай!