Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

А с каким он упоением рассказывал, как в семье его друга валяли валенки! Хозяин, всунув в груду овечьей шерсти натянутую на палку жилу, — вроде контрабаса, играл на ней: нгнь, нгнь! — таким способом сбивая шерсть, и как они с другом умоляли дать им попробовать. ...Рай!

Что-то ничего похожего — столь увлекательного и полезного не могу вспомнить я из своего детства! Ничего! Надеюсь только, что хотя бы часть райского оптимизма отец сумел с генами передать и мне!

...Ну что же — думаю я — может и закономерно, что человек из деревни, к тому же доктор сельскохозяйственных наук, и оказался в конце концов рядом с полями? — я огляделся. Да нет, это конечно, не то — там все его знали и любили, каждая кочка была родная, а тут...

Наконец, звонко стукнув на морозе дверью, отец явился из своего убежища. Мы пошли по полям. Всюду лежал одинаковый ровный снег — но отец все рассказывал по-разному: здесь у меня будет скрещивание... а здесь питомник... Я смотрел на него, разгорячившегося, с усмешкой — ну кругом же ровный белый снег, больше ничего — о чем он говорит?! Я чувствовал себя гораздо умудреннее его...

Потом мы некоторое время шли молча.

— Ну... а ты как? — отец слегка смущенно привлек меня к своему плечу, я самолюбиво отстранился.

— Вот ты, наверное, думаешь, — заговорил отец. — Несчастный я... хожу тут один по холоду, целые дни... И я стал анализировать — как я чувствую себя сам? И ты знаешь, — отец сверкнул глазами. — Ничего! Оденешь ватник, сапоги, идешь — и думаешь — чем плохо?!

Мы переглянулись, улыбнулись. Все же — идти по чистому снегу было светлей и как-то веселей, чем вчера по грязи, и морозец бодрил.

Румяный и даже веселый приехал я из Суйды (бывшего имения Ганнибалов) домой.

Мама с волнением посмотрела на меня:

— Ну, как там? — спросила она.

— А что — вообще ничего! — бодро шмыгая после мороза носом, ответил я.

— А-а... папа родимый! — она махнула рукой.

Да, конечно... с точки зрения закрепления нашей семьи в Ленинграде все это было безумием! Ведь мы же в Ленинград приехали жить! — тут мама была права абсолютно. И большое спасибо ей за то, что она не последовала советам горевестниц, что советовали ей: «Собирайся, Алевтина, с детишками, и переезжай! Спасай семью!» Да, от такого «спасения» мы все были бы в шоке, и особенно я — тут в городе появлялось все больше важного, интересного... Ради нас, собственно, мама старалась, сохраняя дом и прописку... и спасибо ей! А отец, конечно, — не от мира сего!.. Я вспомнил, как мы с ним и с одним моим приятелем собирались пойти в роскошный, беломраморный кинотеатр «Родина» на отличный фильм «Чапаев». Мы с другом ждали его до без одной минуты начало, наконец, не выдержав, продали билет одному из многочисленных желающих... и тут из-за угла неторопливо вышел отец! Он шел неторопливо и сосредоточенно, как верблюд... сеанс уже начался — но он навряд ли думал об этом... вдруг остановился у витрины углового магазина, и потрясенно откинувшись, долго смотрел... «Что он там мог увидеть такого особенного?» — я закипал яростью!

Наконец он отдернулся от витрины и, загребая ногами, неторопливо направился к нам.

— А... привет... ну что? — он как бы сосредоточенно сморщился, выражая внимание.

— Все! — яростно вымолвил я. — Опоздал, начался сеанс! Продали твой билет!

— Как?! — он был потрясен.

...Да, конечно... от такого подхода к жизни счастья светило немного, и мать была права, повторяя: «Блаженный!» На старости лет оказался в бараке! Но постоянной его задумчивости можно и позавидовать, — выходил он из задумчивости всегда довольный!

Помню его веселые рассказы о том, как в молодости он, читая, налетел на столб, как выбил молодой, но уже лысой головой стекло на почте, не заметив его. У меня эти истории вызывали, однако, не осуждение, а смутную зависть... не спроста же он налетел на столб — что-то настолько его увлекло!..

Вспомнил я и наши с ним мечты — как мы собирались с ним на охоту, шаркали валенками по паркету, изображая лыжи... обсуждали покупку доберман-пинчера — горячо, с подробностями... ничего не сбылось, но почему-то запомнилось.

Все это так горячо вспомнилось теперь, потому что все зашаталось. А ведь была хорошая семья! Помню, как я нетерпеливо в темноте спальни ждал их прихода из театра — и как являлись они — нарядные, довольные, и обязательно приносили нам что-нибудь театрально-необычное — пирожное, шоколад.

А теперь трещина разлуки никак не могла сузиться, все, что было плохого — всплыло, а хорошее при такой жизни не могло существовать. И отцу, конечно, было не выдержать одиночества и бесприютности в своей пустыне...

И вот мы все сидим на кроватях в нашей длинной комнате (вся она была заставлена кроватями — бабушкиной, моей, Эли, Оли), тесно сидим на кроватях вместе с мамой и отцом — тесно, обнявшись, но объятие это отчаянное — и все плачем.

Оказалось, что измученный отец не выдержал голода и одиночества вдали от дома, и нашел там очаг — в чем сейчас нам и признался.

Плачет и отец. Потом все вроде успокаиваются — инцидент, вроде бы весь позади.

— Ну вот и хорошо. Поплакали и будет! — счастливо улыбаясь сквозь слезы, говорит старшая сестра Эля.

Но оказалось, что под слезы и улыбки (так легче!) мы перешли самый трудный перевал — и дальше все покатилось быстрей! Что стоили все те искренние умиления и клятвы, когда на следующее утро отец снова уехал в туманную даль? Таков ход всякой беды — сначала она мелькнет вскользь — как нелепость, невероятная чушь, потом, возбудившись, все скопом набрасываются на нее, бессильно терзают, и пережив этот самый трудный момент, она потом распространяется уже тихо и грозно. У нас дома перестали об этом говорить — хотя у всех было предчувствие, что ничего не прошло, а наоборот — приходит. Но что было делать? Только бросаться со всем скарбом, со всеми детишками десантом туда — но такие драматические действия не в духе нашей семьи, да и большинство людей на такое не способны; многие даже тонут молча. Разумеется, есть такие люди, которые сразу же повышают голос, не боясь обозначить горе, наступающую беду. Может, они и ворочают жизнью, добиваются своего... но большинство людей в наши дни обозначают горе лишь повышенной тишиной.

Так в тишине все и произошло — и наверное, правильно мы делали, занимаясь каждый своими делами, увлекаясь в это время совсем другим. Если б мы начали «бороться» — наверное, кроме нескольких сцен дурного вкуса ничего бы не получили. Так все тихо таяло и растаяло, наконец. Честно скажу — первый выходной, в который не появился отец, я даже и не запомнил, не запомнил и второй, и третий. Вместо одной истины: у нас все прекрасно, отличная семья — проступила другая: нашей веселой семьи больше не существует.