Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Конечно, мой взгляд был устремлен как всегда куда-то не туда — и драматического момента ухода отца я не помню — тем более, как это и бывает в жизни, все было несколько размазано во времени, в пространстве и эмоциях... вроде, папа оставался с нами (как же иначе?!) — просто он работал теперь в другом месте — директором селекционной станции «Суйда», где-то за Гатчиной, примерно в двух часах езды... ничего вроде страшного... но на самом деле — все уже безжалостно разорвалось, — хотя все еще продолжало пульсировать, как пульсирует некоторое время разорванное сердце.

Сначала отец еще ездил туда-сюда каждый день. Вставал где-то в половине пятого, где-то за пределами сознания, когда все обычные твои чувства и отношения как бы отсутствуют или резко искажены... одевался, брился, что-то жевал и выходил в неуютную тьму... в семь утра уже надо было быть в жуткой дали, у здания правления станции на распределении нарядов. Как директор он обязан был присутствовать на этой церемонии каждое утро, и всегда это сопровождалось душераздирающими драмами — как всегда у нас, всего катастрофически не хватало, а борона так была всего одна на все отделы. Кроме того, еще нужно было строить здание для этих отделов, теплицу и лабораторию... никаких строительных управлений не существовало тогда, строить надо было так называемым хозспособом, то есть из ничего! И все остальное, накопившееся там, рухнуло на отца, — у хозяина покосился дом, у женщины украли курицу — и все это неслось ему: «Кушай, начальник!». И после всего этого (а завтра день будет не легче!) нужно было еще размеренно шагать снова через тьму — два километра до станции, и в холодном темном вагоне, пропахшем едким дымом, трястись два часа до города — в семью, ведь он был ее главой — и там еще ждут какие-то сюрпризы, а завтра снова вставать в пять часов, и все сначала!

Помню, — как мы уже довольно поздним вечером сидим в нашей темной комнате перед телевизором, и появляется отец: согнутый, стонущий, бледный — так и не разгибаясь, опускается на стул и, морщась, смотрит глупости, которые кажут по телевизору. Помню, как два одноклассника, оказавшиеся у меня в один такой вечер (телевизор тогда был редкостью) — испуганно переглянулись при появлении отца... явно что-то чрезвычайное, такое, чего нельзя видеть, вошло в комнату. Больной его желудок — больной еще с тех пор, когда он работал после института в Средней Азии — при новом суровом повороте его жизни снова разгулялся... боли пошли сильные... главное — за весь день негде было поесть: столовой еще в поселке не было, а в дома его не звали, злобно считая, что уж директор-то, ясно, — купается в роскоши, не им чета! А директор явно загибался! Бабушка наливала ему супа, а он с новым стоном, теперь уже довольным, хлебал дымящуюся жидкость... спал он навряд ли спокойно... сколько проблем и страданий с каждым часом приближалось к нему! Потом он не смог уже приезжать ежедневно... я поехал к нему...

Наверное, есть люди, которые твердо реагируют на все, но я (и думаю, мой отец) — не относились к таким.

Помню ощущение несчастья, беды, поражения, когда я поехал впервые к отцу. Холодные, скрипучие вагоны, пропахшие горьким дымом (электрички туда еще не ходили)... с каким-то матрасным визгом вагоны сдвинулись... рябые квадраты света из окон стали медленно вытягиваться в ромбы... и два часа среди тьмы! — изредка только — фонарь, под ним мельтешит изморось, — то ли дождь, то ли снег... как люди соглашаются жить в такой глуши? Хотя понятно — если бы они не жили здесь, мы бы не могли жить там... но все же!

Наконец, я спрыгнул с высокой холодной подножки на шуршащий гравий. Сошел на скользкую извилистую дорожку, и сразу же забалансировал на ней. И — долгое мокрое поле и тьма, в которой абсолютно не за что держаться. Наконец появились окна — золотые квадраты, словно отдельно повешенные во тьме. Но это — я вспомнил разъяснения отца — была еще деревня Воскресенка, где когда-то родилась блаженной памяти Арина Родионовна... Надо было снова нырять во тьму... и долго идти до следующих окон... в одном из них я увидел отца! Он стоял посреди почти пустой комнаты, как обычно стоял у нас дома: сцепив пальцы на крепкой лысой голове, покачиваясь с носка ботинка на пятку, задумчиво вытаращив глаза, нашлепнув нижнюю губу на верхнюю.

Я толкнул дверь из небрежно соединенных досок, вошел в темную прихожую, потом в комнату. Увидев меня, он вытаращил глаза еще больше:

— Как ты меня нашел?!

— Ты же мне рассказывал! — усмехнулся я (в тот год я, в основном, усмехался)...

— Ах, да! — хлопнув себя по лысине, воскликнул он. — Ну? Есть хочешь? Давай!

На плитке с налившимися огнем спиралями стоял ободранный чайник. Он снял его, зачерпнул из ведра под столом кастрюльку воды, поставил на плитку. Потом выдернул ящик стола. По фанерному дну катались яйца — грязные, в опилках. По очереди он разбил над кастрюлей десять яиц, стал быстро перемешивать ложкой.

— Новый рецепт! Мягкая яичница! — подняв палец, воскликнул он (будто яичница имеет право быть еще и твердой!)

Потом, по своему обыкновению, стал горячо рассказывать, какие замечательные тут появились у него идеи, какую инте-рес-нейшую книгу он напишет!

Из десяти яиц получилась маленькая, черная, пересоленная кучка.

— ...Вечно ты отвлечешь! — с досадой проговорил он, задумался...

— Слушай! — радостно завопил он. — А пойдем в столовую! У нас же столовая открылась! Класс!

Мы вышли на улицу, вошли в бревенчатую столовую, но там было уже почти темно, толстая женщина выскребала пустые баки.

— Все уже! — она зло повернулась к нам. — Раньше надо было приходить!

— Как?! — отец удивленно вытаращил глаза.

По холодной грязи мы вернулись к нему. Я с тоской смотрел на тусклую лампочку на голом шнуре под потолком, на два жестких топчана из занозистых досок, на которых нам предстояло спать — никакой другой мебели не было. Вот так «директорская роскошь»! Я, по обычаю, скромно молчал, но в глубине души был в ярости: разве можно допускать, чтобы такое сделали с твоей жизнью! С юношеским высокомерием я в тот вечер считал, что сам подобной истории никогда не допущу!

Пошатавшись в этом склепе, мы легли спать, хотя было всего десять часов... но чем еще можно было заняться тут? Мы долго не спали, лежали молча, ворочались на досках — ну и лежанки! В окна без занавесок спокойно и нахально уставилась луна... Наверно, впервые я унесся на нее так надолго, наверное, впервые так разглядел ее темно-светлый рельеф... с удивлением я видел на луне очень четкие силуэты двух боксеров... особенно одного — победителя: голова, четкие прямые ноги, выпуклый торс, высунутые вперед руки в круглых перчатках... Вот так да! А я и не знал. Второй боксер — побежденный был, как и положено побежденному — не такой четкий, слегка размытый и бесформенный — то ли он зажался после удара, то ли бесформенно осел... но первый... силен!