Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Дайте хоть партию сыграть спокойно! — солидно-сдержанно говорит толстый краснолицый блондин Кротов, друг отца, отбиваясь от наседающих возбужденных детей, и, сжав указательным и средним пальцами, передвигает клейко-пахучую пешку... остальные пальцы у него отморожены на войне. Была и сияющая елка, и счастливый звон посуды в столовой...

После одного из таких многолюдных и шумных праздников родители, внезапно войдя, увидели меня, допивающего из рюмок... Потом они долго взволнованно, сдержанно-гулко обсуждали это событие в ночи... кажется, их сын становится алкоголиком, что-то срочное надо предпринимать... может, реже собираться?.. Нормальные семейные волнения, совместные горячие переживания... какое счастье!

Помню — отец, оживленный, приходит с работы, берет бумагу и карандаш, говорит матери:

— Смотри-ка чего мне показали в ВИРе! Что должен делать муж? — он пишет слово «доклад». — Что он должен нести домой? — он зачеркивает первую букву. — ...Оклад! А кто должна быть жена?.. Он зачеркивает вторую букву. — «...Клад!» — он прижимает маму к плечу, она с шутливой досадой отстраняется. — ...Тогда что будет в семье? — он вычеркивает третью букву. — «...Лад! Видал-миндал!» — он бросает карандаш на лист, откинувшись, довольно хохочет, сияя ранней, ученой, гладкой и крепкой лысиной, белыми острыми зубами.

Да — было все это — и доклад, и оклад, и клад, и лад... были и веселые друзья, рассказывающие озорные хохмы.

Неужели за счастьем всегда идут трагедии? Как не хочется!

Во всяком случае, я эгоистично даже думать ни о чем таком не хотел. Высокомерно усмехался, когда слышал о подобном от знакомых... бывают же горемыки! У нас, во всяком случае, ничего подобного нет... уж если я стараюсь делать все на отлично — то уж взрослые могут как-нибудь поддерживать в своей жизни порядок?! Надеюсь!..

Помню утро среди мокрой сирени, летом в Пушкине — родители слегка поссорились, мы собирались вместе в Екатерининский парк, а теперь вроде идем почему-то лишь вдвоем с отцом... но вот отец, крякнув, решительно возвращается, я краем глаза смущенно вижу, как он обнимает маму на приподнятой стеклянной террасе, а она обиженно отворачивается... в результате мы почему-то идем вдвоем с мамой... все то лето мы ходили в парк с мамой — видимо, отец пошел после некоей ссоры, слегка демонстративно... но пошел я все-таки с мамой!

Помню торжественную екатерининскую балюстраду, тускло-блестящие зеленовато-темные бронзовые скульптуры над обрывом... доносящаяся волнами музыка из «музыкальной раковины» — эстрады белого цвета.

Потом — переход по дощатому мостику над красивой парковой канавкой, выход на широкое Розовое поле, обсаженный кустами роз... на дальнем его краю нависал, как темная горная цепь, — Большой Каприз с ажурной восточной беседкой на самом верху... Каприз отделял Екатерининский парадный парк от глухого, таинственного Александровского.

Футбол... Лишь в те ранние годы я относился к нему с волнением, значительно превышающим то, что происходило на поле. Но — тогда!.. Встречались каждое воскресенье — постоянно и упорно — летчики в красных футболках и моряки в темно-синих. Волнение подогревалось глухими слухами о смертельной вражде между летчиками и моряками, оставшейся с войны, о кровавых драках между ними... и от игры ждали чего-то такого... Помню феноменальный гол, забитый длинным моряком с центра поля, помню, как шаркнул мяч по сетке сверху вниз... Напряг был, но драк не было. Помню свою странную, необъяснимую любовь к четвертому номеру в команде летчиков — складному невысокому блондину, стриженному ежиком... не могу объяснить, что меня заставляло замирать еще по дороге... играет ли он?!

Один только раз я с волнением приблизился к своему кумиру... сев в перерыве на траву, он курил с товарищами. Вблизи он оказался грубее, но мат и хриплый хохот почему-то не отвратили меня!

Он сидел в красной футболке, упираясь белой рукой в траву.

— ...Дураки красный цвет любят! — проговорил кто-то, и все хрипло хохотнули. Я медленно попятился, счастливый, что коснулся отчаянной мужской жизни.

Потом мы с мамой шли обратно, низкое красное солнце просвечивало поднятую гуляющими пыль.

Шли торжественные, с музыкой праздники — День рождения Пушкина, День Военно-Морского флота... вот тогда, вроде бы, и разыгралась великая драка, но я не видел ее... всегда почему-то я в стороне от глобальных событий!

Потом — снова осень, и гулкий наш дом на Саперном, от которого за лето я слегка отвык. Отец с матерью спорят (мое воспитание их занимает всерьез) — коньки или лыжи мне покупать.

— Разумеется, лыжи! — у мамы есть уже привычка поднимать бровь. — На лыжах работает и плечевой сустав, и грудь! — мать красиво выпрямляется, показывая «лыжника». — А на коньках, — она вся опадает, — сгорбленный, скукоженный...

— Нет, коньки! — больше из веселья и упрямства возражает отец, весело бьет кулаком по колену, хохочет.

Мать снова долго и упорно объясняет: «Насмешки и юмор нужны в другом месте — а тут решается вопрос по существу!» — она откидывает голову, отец хохочет.

...Ну что ж — некоторое расхождение тут имеется, но это все пока еще нормально: оба взволнованы развитием сына, приводят аргументы... абсолютно нормально!

Непоправимое начнется потом — и не без участия сил извне. Почему-то в нашем государстве считается, что человек толком не пожил, если жизнь его два-три раза не перевернется, и если он при каждом перевороте не потеряет все, что имел! Власти просто колотит от нетерпения... перевернуть! Все перевернуть!.. Все прежние правители все сделали не так!

И вот пришло и к нам. Глухие разговоры в соседней комнате, у высокой батареи, согревающей нашу семью, шли теперь до глубокой ночи — под них и засыпал, и случайно проснувшись в темноте, слышал сдержанные, тревожные голоса.

Мать не зря то и дело говорила про отца: «Ну — блаженный! Ну просто — чистый блаженный!» — то с добродушной насмешкой, то с досадой. И отец, действительно, видимо, не очень хорошо ориентировался в разного рода интригах — в результате оказался вытесняемым из Всесоюзного института растениеводства. Институт этот был знаменит, красовался на Исаакиевской площади в роскошном здании бывшего Департамента земледелия, уже тогда имел мощные международные контакты — и работать в нем, соответственно, должны были люди, знающие тонкое обхождение и политес, и одновременно — крепкие подводные связи в тех величественных зданиях, которые правили тогда, да и теперь правят, нашей жизнью. Отец явно всего этого не учитывал, наивно полагая, что в научном институте достаточно заниматься лишь наукой; а она-то как раз играла последнюю роль! Вот — связи со всеми женщинами отдела, которые при случае встанут за тебя стеной, или поездки на рыбалку со звякающими пакетами в компании сильных мира сего... это да! Всего этого отец не делал, по своей исключительной духовной лени, передавшейся, кстати, и мне: просто нет никаких сил заняться тем, что тебя абсолютно не интересует! Взирая на шустрых людей, я (как и отец) не могу избавиться от изумления: как это люди могут делать такое, что в самом страшном сне не приснится! Но — люди могли, а отец не мог, и оказался вытесняемым, дружеская его компания оказалась подобрана не из тех, кто правит... дни его в институте были сочтены — об этом они и говорили с мамой ночи напролет: неужели ничего нельзя сделать, ведь рушится жизнь? И хмурая, встревоженная в те дни мама оказалась права в своих самых дурных предчувствиях: прежняя счастливая жизнь действительно кончалась. Поскольку научных, а так же бытовых придирок к отцу было не найти, все было сделано на уровне более высоком, как это было принято тогда. Тяжелое словечко «надо!» было начертано на знамени эпохи — люди с каменными, суровыми лицами вызывали к себе в строгие кабинеты, и доверительно говорили: «Надо!» — и это уже не обсуждалось. При этом каменные эти люди, то и дело бросавшие людей в страшные пропасти, сами редко когда шли на какие-либо подвиги, их задачею было — кидать других и при этом как бы вдохновлять. Считалось, что слово «надо» приводит людей в бешеный экстаз, состояние счастья!