Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Время одевает нас — и неточностей тут не бывает.

В юности кажется, что ты один-единственный такой — да разве могут быть другие такие, как ты? И стоишь ты, великан, в чистом поле один, и не уходят твои ветви ни вглубь, ни вдаль, ни в прошлое — только, может быть, в будущее — да и то не точно... могут ли еще возникнуть такие люди, как ты?! Ну, а если есть у тебя какие-то родственники, так называемые близкие, то это так... скорее соседи — и не понять их, не приблизиться хочется к ним, а по максимуму оттолкнуться: ты один, уникальный, что общего, вообще, может быть у тебя, утонченно-ироничного, с нелепым дядькой, приехавшим из деревни в черном тулупе и красных галошах? Конечно, не без участия родителей явился ты на свет — это ясно — но важней, конечно же, высшие силы, вошедшие в тебя...

— Родственники?!. — только с высокомерной усмешкой можно было произносить это слово тогда...

Но — сравнивая ход своей жизни с ходом жизни родных, теряя с десятилетиями ощущения своей абсолютной необычности, вдруг с интересом начинаешь видеть: а-а... так вот откуда это пошло... интересно, интересно! Даже и болезни, черт возьми, одинаковые... даже грыжа одинаковая — паховая случилась и у меня, и у отца с разрывом примерно в два года... Гнилое поколение! — привычно вздохнете вы. — Отец когда родился? А ты когда? Родился на двадцать девять лет позже, а по болезням почти догнал!.. Да нет — дело значительно хуже, — добавлю я. — Не только я догнал по болезням, а даже обогнал! Сначала грыжа случилась у меня, отец два года снисходительно посмеивался: «Эх, ты!» — и вдруг такая же напасть случилась и у него... неожиданный зигзаг времени!.. и я уже, словно старший, утешал и инструктировал его: операция, конечно, противная, и сильно болезненная, но не опасная: сжать зубы — и выдержать! Я уже ощущал снисходительность старшего — от такого довольно трудно удержаться, похлопывал по плечу...

Да — связь, конечно, имеется. Даже в те безумные годы, когда любой дефективный с улицы казался тебе пророком по сравнению с родителями, когда родители — это лишь нравоучение, помеха, неудобство... все равно — и тогда были рядом со мной мать, отец, бабушка — и, конечно, они слепили меня на семьдесят процентов... ну — на шестьдесят... ну — на пятьдесят!

В какую тьму, если вдуматься, уходишь ты, сколько людей двигалось, говорило, переезжало — для того чтобы появился ты! Лица и судьбы их загадочны, темны — для меня! И я не пытаюсь поднимать архивы, боюсь, что конкретные названия мест их поселения, должностей слегка снизят ощущение таинственности, неисчерпаемой глубины жизни: ведь это главное ощущение. Но что-то знаю...

Дед бабушки (об этом я уже упоминал) был священник, — как и положено, с виду благостный, внушительный, вселяющий в окружающих уверенность, твердость — с элементами трепета. Сын его — бабушкин отец — Иринарх Воронцов, тоже бородатый, благообразный, и, судя по фотографии, веселый и добродушный, священником, однако, не стал — и служил почему-то главным бухгалтером сумасшедшего дома... что побудило его не пойти по священным стопам отца? Вольнодумие ли, распространившееся в конце века, или слишком веселый характер, или наоборот — слишком суровые, неумолимые обстоятельства жизни?.. Загадка! Когда это еще можно было выяснить — я снисходительно пренебрегал... прадед — бухгалтер сумасшедшего дома... это произносилось лишь как шутка, как гротеск... долгие годы ради шутки, ради красного словца не жалели мы и родного отца, не говоря уже о каком-то там прадеде!.. Однако, как рассказывала бабушка, — и то место, которое занимал ее отец, было местом вполне почтенным, ничуть не позорным... почему-то я даже уверен, что дед мой не обсчитывал бедных умалишенных — и в доме у вполне почтенного, веселого и гостеприимного чиновника собиралась уютная, как бы сейчас сказали, теплая компания, где все весело, с подтруниванием любили друг друга... Почтмейстер, полицмейстер, батюшка, доктор... особенно большим весельчаком и говоруном, по детским бабушкиным воспоминаниям, был священник... Все же, похоже, намного теплей и уютней шла тогда жизнь! Слушая бабушку, я чуял уют слова «почтмейстер», видел его, благодушного, распарившегося у самовара, в гостях... нынче же... представить у себя в гостях начальника почты? Даже если само помещение этой конторы, надписи на стенах дышат бездушием и казенщиной!.. а представить в гостях у нас участкового — один вид которого вызывает желание не видеть его больше никогда?.. Нет, было теплее. С завистью и тоской вижу я канувшую во тьму ту задушевную компанию у самовара.

Потом, когда бабушка — веселая, разговорчивая, хлопотливая — появилась рядом со мной, я вовсе и не думал о том, откуда она произошла. Есть — и чудесно, у всех почти что есть бабушки, а у кого нет их — тому не повезло. Иногда лишь доходили какие-то глухие, почему-то волнующие звуки из прошлого... Дом на Кирпично-заводской улице — это еще в Казани — до переезда на Лихачевскую, где я и появился на свет... какой-то дом — наверное, деревянный, в глубине сада, за зарослями крапивы и бузины, скамейка на улице... у глухого черного забора... впрочем — может, это уже галлюцинация — почти что наверняка...

Вот мы весело разговариваем с бабушкою на кухне, со странным окном — маленьким, под потолком... потом — я вижу бабушку из оврага — это уже на селекционной станции, где летом работали и жили родители... Давно — и словно бы минуты еще не прошло!

Вот бабушка мне делает какое-то внушение — в ней появляется какая-то старинная строгость... Дворянского воспитания у нее не было, и крестьянских традиций — тоже... бабушка хоть не доучилась, но работала в маленьком городке Арске учительницей... и старинная, патриархальная строгость, манера были в ней, чувствовался другой человек, из другой эпохи — хотя человека ближе не было у меня... Оттуда же, из старины, доходили еще какие-то обрывки... о бабушкиной, кажется, сестре-красавице... или тетке? — которая была любовницей какого-то знаменитого волжского купца... Глубже я в это дело не вникал, и даже как-то уклонялся... какая-то повышенная стыдливость сопровождала меня тогда... нежеланье вникать, краснеть — я и без этого в те годы то и дело краснел!

Потом — из сильных волнений! — которых, впрочем, я всегда напряженно ждал (и старался избегать, но тут вышло неожиданно)... из этих глубоких волнений я вспоминаю приход к бабушке в Москве вместе с моим столичным кузеном Игорем... Любимый мой московский брат Игорек — это особое явление, о котором стоит здесь рассказать. С ним — веселым, кудрявым, шустрым, сверхнахальным — мы впервые встретились в шесть лет, когда наша семья переезжала из Казани в Ленинград и одну ночь ночевала в семье отцовской сестры Татьяны (чей сын Игорек) в Москве. Потом я полюбил приезжать в Москву, а точней — к Игорьку, мы полюбили друг друга... как бы два блистательных франта из двух роскошных столиц. Оба мы лет в двенадцать-четырнадцать казались себе блистательно-порочными, но Игорек в те годы по этой части шел значительно впереди, как впрочем, и сама Москва блистала в те годы гораздо ярче. Благодаря везению — квартира их, правда коммунальная, находилась почти на самой улице Горького, а также благодаря темпераменту, врожденному покровительственному тону — Игорек оказался в гуще московской жизни — не какой-нибудь гуще там марьинорощинской или шпанской замоскворецкой — а в жизни центральной, официальной Москвы. В его классе учились — сын знаменитого мхатовского актера Абдулова Севка Абдулов, сын дирижера Большого театра Мелик-Пашаева, внук академика Зелинского (живущего в роскошном гранитном доме на улице Горького), сын посла, кажется — Миша Игнатьев, изысканно-вежливо-шутливый, весь какой-то чистый, воздушный, отмытый... и в то же время изысканно искушенный, со снисходительной улыбкой упоминающий о какой-то Веронике Казимировне — но, не с той грязно-оскорбительной, с какой говорили о бабах хулиганы, а с вежливо-выдержанной уважительной... «Внешне у нас с нею все очень светски!» Это покоряло меня, восхищало, вызывало светлую зависть. Вот это да — вот где по-настоящему здорово! — думал я, потягивая через соломинку с небрежным видом первый в своей жизни настоящий коктейль. Разговор заходил об Америке, о приемах в посольствах, о разных роскошных шалостях блистательных московских вельмож. Было совершенно ясно, бесспорно, что кремлевские звезды будут светить этим людям всегда — они привыкли жить роскошно, и разве как-нибудь по-другому может быть? Это выглядело так же незыблемо, как помпезные высокие дома по улице Горького, казавшиеся пределом возможной роскоши и величия... Со своими высокими однокашниками Игорек общался снисходительно-высокомерно... а может, стоило тогда подсуетиться, за что-то зацепиться — но зачем это было ему — он и так был величественен... кроме того — блистательно кончал школу, затем — институт...