Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

А ночь и не думает кончаться, величественно-презрительно длится и длится, и я уже с отчаянием, но и с появившейся вдруг отвагой, сражаюсь с бездной, мужественно возвращаю все те ужасные видения, которые были у меня во время болезни, вглядываюсь в них, снова вхожу в те странные помещения, в которые заводил меня бред, но которые почему-то страшно волнуют меня. Потом перед закрытыми глазами остается лишь бездна, в которой бесшумно и бесконечно падают полупрозрачные кольца, похожие на тонкие срезы лука...

Наконец, под окнами слышится шарканье метлы, но я по-прежнему поглощен ночью, я встаю и двигаюсь механически, и бабушка шевелит губами беззвучно, и в глазах ее испуг: куда я закатился за эту ночь, в какую даль? Все смутно помнят и боятся этих далей, и как страшно увидеть, что твой хрупкий внук тоже их повидал!

Да, — успокаиваем себя — а ведь ходим по тонкой пленке, а под ней — тайны, ужасы, бесконечность!

Значит, надо быть всегда собранным, четким, и к тому ужасу, что нас окружает, не добавлять еще бед, сотворенных уже собственными руками. Как-то очень рано и очень испуганно понял я, что через малейшую дыру в твоей обороне мгновенно начинает хлестать тьма, ужас, хаос — и потом почти невозможно будет ничем эту дыру забить!

А как раз во время болезни ко мне зачем-то зашли эти одноклассники-остолопы (еще сильнее усугубив тоскливое нежелание возвращаться в класс)... Так ведь зашли, бессмысленно — согреться после шатаний, и буквально оглушили неразборчивым гвалтом. Да — нет ничего страшнее коллектива: с каждым в отдельности еще и можно было бы о чем-то поговорить, но когда все вместе... царствует что-то нечеловеческое! И чувство тревоги, хаоса, потери равновесия, появившееся у меня с их приходом, вдруг странным образом реализовалось: исчезла пробка из ванной! Я пошел после их ухода в ванную, прополоскать горло соляным раствором, смыть отвратительный привкус тех слов, которые пришлось, приноравливаясь к посетителям, произнести.

Я вошел в полутьму ванной, и увидал с тоской черную дыру, не заткнутую пробкой. И как-то необъяснимо я почувствовал, что через это отверстие хлынет тьма, хаос несчастья — надо было срочно ее заткнуть! Но я даже и не пытался искать пробку под ванной, в каких-либо других местах — я точно уже знал, что она исчезла, и что без этой пробки хлынут несчастья — за хаос, пропущенный в твою жизнь, приходится расплачиваться — нельзя его допускать! Кому могла понадобиться пробка? Рациональные объяснения тут бесполезны — ахинея не любит рациональности! Я только знал, что если не заткнуть эту черную дыру, гнетущая бессмысленность будет хлестать, пока все не затопит!

Я знал уже, что если потеряешь варежку, и не изменишь своего состояния, в котором ты это сделал, то назавтра потеряешь шапку, шарф, ботинок, голову, жизнь! Вниз катишься очень легко, с упоением отчаяния — и надо уметь оцепенеть на краю, собраться, разобраться... спокойно... ничего еще страшного не произошло, пока не произошло, но — внимание!.. Встрепенуться! Собраться! Сигнал — назовем его «потерянная варежка» — должен тут же мобилизовать все силы, все внимание!

От настроя твоего очень даже зависит траектория ближайшей твоей жизни! Но не надо никому рассказывать о ней — иначе хаос порушит все! Скрывать, обманывать, куда идешь, не раскрывать до конца — только так можно прийти туда, куда хочешь... иначе толпа бессмысленных проводников и советчиков задушит тебя!

Спокойно, спокойно!.. Комната осветилась солнцем, бабушка ловко вщелкнула челнок в швейную машинку, застучала, пошел ровный шов... смотри — ведь есть в жизни четкость и смысл, смотри, какой ровный шов выбегает из-под иглы!

Я вышел. На улице бегали толстые голуби — и вдруг один из них залез на макушку клумбы из перламутровых цветов и неподвижно застыл наверху. Чего это он? — я остановился. — А, ясно: нацепил клумбу, как хвост — и думает, что на павлина похож!

Я возликовал!.. Да и неважно, в конце концов, что голубь так не думает, важно, что это знаю я! Жизнь сама по себе состоит из бессмысленных молекул — и сложится так, как ты ее сложишь!.. Ура!

Сочинять жизнь я начал давно. Помню свое первое и непонятное тогда ликование, когда я сумел изменить строчку одной из самых популярных в то время песен: «...броневики, тачанки!» Никаких броневиков, однако, поблизости не было, зато казанский наш двор был окружен двухэтажными дровяниками.

«Дровяники, тачанки!» — в ослепительно-снежное мгновение воскликнул я и захохотал (в четыре года)... «Слушай, папа!.. Дровяники, тачанки!» — ликующе выкрикнул я. — «Да, да... здорово!» — рассеянно кивнул отец. «Слушай, мама, что я сочинил: «Дровяники, тачанки!» «Дровяники?» — недоуменно проговорила мама. — «Но при чем тут дровяники?» «Но вот же они!» — я показал. «Ну и что?» Дровяники хмуро окружали двор, не понимая своего счастья — что они попали, наконец, в искусство! «Слушай, бабушка... Дровяники, тачанки!»

Никто не понимал моего ликования — да и сам я навряд ли понимал тогда, что ликую из-за того, что нашел себе счастливое занятие на всю жизнь!

И потом во мне все яснее проступал этот способ жизни, я чувствовал, что таким путем — «дровяники вместо броневиков» — можно жить, что жизнью можно управлять по своему воображению, можно складывать ее так, как любо тебе!

Это упоение собственным всемогуществом гораздо острее того, что испытывают диктаторы, императоры — они банальны, повторяют друг друга — а ты неповторим!

Помню одну из первых родившихся картин — и ощущение ликования, всемогущества!

Я уже рассказывал, с каким азартом, побеждая тьму, мы лазали по подвалам — и с не меньшей энергией нас преследовал дворник Стрекалов — седой, краснолицый старик, в неизменном треухе, независимо от погоды. Как благодарить мне теперь его, что появился он в моей жизни — первый персонаж?!

А какая шикарная фамилия — Стрекалов, уже одна она — целый рассказ! Мы убегали — он, гулко топоча в темноте, нас догонял, он загонял нас в тупик, шел, расставив руки и ноги, мы, ликуя, проскальзывали мимо. Стрекалов, уже казалось, не выходил из подвала, не видел белого света неделями — и все для того, чтобы поймать нас и покарать. Я вдруг представил себе, как он сидит на чем-то в кромешной тьме, даже не зная на чем он сидит (а откуда знать-то, раз ничего не видно?), тоска одолевает его, он даже не знает — день сейчас или ночь — и откуда это можно узнать? Где-то, непонятно где, щелкают капли.

Стрекалов вздыхает. «Покушать хоть, что ли?» — думает он. Нащупывает у себя на коленях сверток, который сам себе по-холостяцки собрал, отправляясь на охоту, берет заскорузлой рукой гладкое, округлое, тяжеленькое яйцо, и взяв его, как бы клювиком в птичьей головке-руке, клюет им наобум в темноте, с целью разбить скорлупу, но ни во что не попадает — кругом пустота. Стрекалов делает несколько быстрых шагов в сторону, снова бьет и снова — лишь пустота. Утирая рукавом кожуха испарину, Стрекалов делает еще несколько нервных шагов, «клюет» рукой — и снова ни во что не попадает. Снова бьет — мимо, бьет — мимо! Внезапный хохот, прорезавший относительную тишину класса, лишь усугубил мою репутацию ненормального, но посторонняя реакция была неважна.