Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

А пока — иду. Какая-то гниль под ногами, а деревья, наоборот, сухие, светло-серые. Вот подул ветер, и они гулко застучали верхушками. Какие жуткие места — причем, в центре города — причем, их больше, чем нормальных — только они не замечаются, специально не замечаются, выталкиваются разумом, чтобы не сойти с ума... почему же я с утра до вечера шатаюсь по ним?.. Вот показалось какое-то строение — большой скворечник, стоящий на земле. Такая уборная? В центре города? Ничего непонятно!

Наконец я выбираюсь на какую-то улицу из странных двухэтажных домов — вроде, совсем близко, но никогда здесь не был, даже не представлял! Что-то здесь странное... Да то же самое, что и во всей нашей жизни — только уже сумасшедший может не сойти с ума, думая о ней! Бензиновая радужная пленка над бездонной чернотой... страшно в нее вступать, только дуракам кажется, что все просто! А за бездной этой — что? А за следующей бездной?

Наконец, я как-то спохватываюсь: нельзя, наверное, с таким видом ходить по улице, пугать народ?.. Вот — я спокойно захожу в парикмахерскую! Все очень просто — успокаиваю я свою дрожь — вышел из дома, пришел в парикмахерскую — чего дрожать? А почему в эту парикмахерскую, а не в мою обычную? А почему бы и нет?!

Я с некоторым даже вызовом снимаю пальто, сам вешаю на крюк, независимо вхожу.

— Коля! — как-то удивительно громко прокричала молодая женщина, выходя вслед за сыном к большому мутному зеркалу. — Как хорошо тебя подстригли!

Его подстригли действительно отлично. Он стоял и мрачно разглядывал себя. На боку его поблескивала маленькая кобура,

— Пройдите! — гулко крикнул мастер из зала.

Я вошел, зажмурясь от яркого синеватого света, сел в кресло. Усадив меня, мастер ушел, почему-то очень надолго. Год прошел? Или век? Я сидел, оцепенев, смотрел. Уборщица, стуча палкой, выметала волосы из-под кресел и намела большую пеструю клумбу. И вдруг мне заложило уши. Я вдруг почувствовал, что смотрю на все это то ли с очень далекого расстояния, то ли из очень далекого времени. У меня уже было несколько таких картин...

...Да, жизнь загадочна и страшна, но — слегка подчиняема словам. Мостик из слов, сцепленных над хаосом — единственное наше спасение. Все говорят — и спасаются этим.

«Ветер налетел на кучу и, обогатившись мусором, понесся дальше».

«Дым летел прямо вдоль земли, и вдруг деловито свернул за угол».

И мир не страшен уже, ты — его хозяин. Ты вынимаешь в троллейбусе записнуху, чтоб записать неожиданную мысль, и тусклые лампочки под потолком вдруг загораются ярче... Спасибо! Как хорошо жить в уюте — и как страшно за тех, кто не умеет его словами организовать!

Я иду со своей трехлетней дочкой по парку, смотрю. Похоже — жизнь действительно становится все хуже. Был ли я в ее возрасте так подавлен, угрюм? Неужели, главное в жизни — ощущения, слова — исчезло, развеялось навсегда?

Мы приседаем над поблескивающим золотым ручейком. Ныряют темные плотные жучки, в воде видны мохнато обросшие грязью палки. Я с отчаянием выдергиваю одну, она медленно идет под водой, оставляя оседающий шлейф.

— Наутилус! — мрачно говорю я.

Дочь поднимает голову, долго смотрит на меня.

— Намутилус! — торжествующе произносит она.

Я радостно вскидываюсь, смотрю на нее. Она хитро улыбается. Ну, все! Она умеет словом изменить жизнь! Теперь все в порядке! Мы поднимаемся и идем.

— Интересно, вспомнят нас добром наши потомки за то, чем мы сейчас занимаемся? — от усталости тяжелые мысли нашли на меня. Я стоял в почти пустой деревне на берегу Ладоги, и на меня дул резкий, словно враждебный, ветер, треплющий пачку листовок в моей руке. — Ну, ладно! Раз уж я забрался в такую глушь — то надо хотя бы сделать то, ради чего я заехал сюда!

Я сделал несколько нелегких шагов навстречу прямо-таки озверевшему ветру и вышел на самый берег — правда, самой воды за бешено раскачивающейся белесой осокой было не видно, но Ладога достаточно заявляла о себе и будучи невидимой — ревом и свистом!

— Ну... куда? — я огляделся по сторонам. На берегу не было ничего, кроме вертикально врытого в почву бревна, ставшего почти белым от постоянного ветра и солнца. Я еще некоторое время вглядывался в невысокий этот столб, испуганно соображая, не является ли он остатком креста... но нет — никаких следов перекладины я не заметил. Просто — столб.

Я вынул из сумки тюбик клея, щедро изрыгнул его на листовку, потом прилепил ее к столбу... тщательно приткнул отставший было уголок... Вот так. Я посмотрел некоторое время на свою работу, потом повернулся и пошел. Все! Одну листовку я прилепил на автобусной станции, вторую — на доске кинотеатра, третью — у почты, четвертую — у правления, пятую — здесь, на берегу. Достаточно — я исполнил свой долг!

Но все равно я несколько раз оборачивался назад, на бледную фотографию моего друга, страдальчески морщившегося от ветра на столбе, — друга, согласившегося выставить свою кандидатуру на выборах против превосходящих сил реакции... да — одиноко будет ему... на кого я оставил его тут?

Когда я обернулся в пятый или шестой раз, я увидел, что листовку читает взлохмаченный парень, в глубоко вырезанной майке-тельняшке, в черных брюках, заправленных в сапоги.

— Ну — значит, не зря я мучился, добирался сюда, — с облегчением подумал я, — все-таки кто-то читает!

— Эй!.. Профсоюсс! — вдруг донесся до меня вместе с ветром шипяще-свистящий окрик.

«Профсоюсс»?.. Это, что ли, меня? Но при чем — профсоюз? — я ускорил шаг.

Когда я глянул в следующий раз, парень, сильно раскачиваясь, шел за мной.

— Стой, профсоюсс! — зловеще выкрикнул он.

— Но почему — «профсоюз»? — думал я, не ускоряя, но и не замедляя шага. — А! — понял наконец я: в тексте написано ведь, что друг мой является преподавателем Высшей школы профсоюзного движения — отсюда и «профсоюсс»... Ясно — этот слегка кривоногий парень за что-то ненавидит профсоюз — да, в общем-то, и можно понять, за что! — но при чем тут, спрашивается, мой друг, и тем более при чем тут я, вовсе ни с какого бока к профсоюзу не причастный!

— Эй! Профсоюсс!

Ну что он затвердил, как попка?! Потеряв терпение, я остановился и резко повернулся к нему. Он остановился почти вплотную. Взгляд у него был яростный, но какой-то размытый.

— Ну — что надо?

— Эй! Профсоюсс! — он кричал и вблизи. — Ты куда рыбу дел?!

— Какую еще рыбу? — проговорил я.

Он кивнул головой в сторону Ладоги.

Я отмахнулся (я-то тут при чем?!), повернулся и пошел.

...Конечно, — думал я, — симпатичного мало в здании Высшей профсоюзной школы, величественно поднимающейся на пустыре среди безликих серых пятиэтажек. Своими как бы греческими аркадами она, видимо, должна была внушать мысль о какой-то высшей мудрости, царящей здесь — и непрерывно, вот уже десять лет, пристраивалась, разрасталась! Среди жителей зачуханного нашего района она была знаменита лишь тем, что в ней была встроена единственная в нашем районе парикмахерская, а также тем, что оттуда иногда выносили лотки с дефицитом — видимо, когда там был перебор, и могло стухнуть! Вообще, если вдуматься, в наше время сплошной демократизации сама идея эта выглядела дико — что значит: Высшая профсоюзная школа? Ведь ясно, по-моему, всем, что уж по крайней мере профсоюзные лидеры должны выдвигаться из глубоких масс, из самых непричесанных и непримиримых — а тут их не только причесывали — их явно прикармливали ! Нередко, едучи на троллейбусе из центра, я рассматривал представителей, а также представительниц этой Академии мудрости. Как правило, они ехали группой с какого-нибудь эстрадного концерта, одеты были богато, но несколько безвкусно (безвкусно, я имею в виду, для наших скромных широт), и громогласно, ничуть не стесняясь певучих своих акцентов — может, слегка нескромно среди умолкнувших пассажиров — делились своими мнениями о популярной певице или певце. На «чужих» они не смотрели, а если и замечали кого-либо — во взгляде их была спокойная, иногда добродушная уверенность: я-то последний год волокусь на такой вот гробовине, через год пересяду куда получше — а ты-то так будешь маяться всю жизнь! Главное, чему их учили — уверенности!